Амброз Бирс - Монах и дочь палача

Поражало великое изобилие этих мест. Серны на склонах гор перемещались такими огромными стадами, что порою казалось — движутся сами горы. Встречались там горные козлы, большие и гордые, но — благодаренье Господу — я ни разу не встретил медведей. А сурки играли вокруг меня, доверчивые, как котята. Орлы, благороднейшие из здешних обитателей, гнездились на утесах так высоко, что выше уже невозможно.

Устав, я падал в альпийские травы — такие душистые, в отличие от цветов, что с ними едва ли сравнятся изысканные благовония. Я закрывал глаза, слушая, как ветер шепчет в стеблях, и сердце мое исполнялось мира и покоя.

Каждое утро к моей хижине приходили женщины с фермы. Об их приближении я всегда узнавал загодя, по голосам, радостно звеневшим в чистом горном воздухе, и эху, многократно отраженному от склонов гор. Они несли мне пищу: молоко, масло, сыр. Встречи наши были коротки — поговорив о пустяках, они уходили. Но именно от них я узнавал о том, что случилось в горах и что происходит внизу, в долине. Они всегда были счастливы и веселы и с радостью ждали наступления нового воскресного дня, когда утром, принарядившись, пойдут к торжественной мессе, а вечером будут танцевать с дружками-охотниками.

Однако, увы, и эти счастливые люди не были свободны от греха судить ближних своих, судить о них по слухам и судить несправедливо. Они рассказывали мне о Бенедикте — называли ее порочной девкой и (сердце мое протестует против этих слов!) любовницей Рохуса. Позорный столб, — говорили они, — самое место для таких, как она.

Я с трудом сдерживал свое негодование, слыша, как жестоко и облыжно говорят они о той, кого так мало знают. Я понимал, что речи их рождены неведением и мягко пенял им на это. Неверно, — говорил я, — осуждать человека, не выслушав его. Не по-христиански говорить о человеке плохо.

Они не понимали. Их удивляло, что я защищаю Бенедикту — существо, которое (они доподлинно знали: «все об этом говорили!») подвергнуто всеобщему позору и осуждению и у которого нет ни одного друга и заступника.

Утром я отправился на Черное озеро. Истинно говорят, что это — страшное и проклятое место, годное только для обуянных дьяволом. И здесь живет бедное, несчастное дитя! Я подошел к хижине и через окно увидел огонь, горевший в очаге, и чайник, висевший над ним. Бенедикта сидела рядом на маленьком стульчике, устремив взгляд в огонь. Лицо ее было освещено багровыми отблесками, и я увидел следы слез на щеках.

Я не хотел быть свидетелем ее тайной скорби, а потому поспешил дать ей знать о своем приближении, окликнув по имени. Она поднялась и подошла приветствовать меня, а я начал говорить, нимало не задумываясь, о чем речь моя, поскольку говорил только для того, чтобы дать ей время успокоиться. Я говорил с ней так, как брат мог говорить с сестрой, а может быть, и искренней, потому что сердце мое полнилось состраданием.

— Бенедикта, — произнес я, — мне ведомо твое сердце, и я знаю, что в нем больше любви к этому дикарю Рохусу, нежели к благословенному и возлюбленному Господу нашему. Я знаю, как стойко ты переносишь позор и небрежение, и лишь мысль о том, что ему известно о твоей невиновности, поддерживает тебя. У меня и в мыслях нет осуждать тебя, ибо что может быть чище и святее девичьей любви? Но мой долг — защищать тебя, и потому я должен предупредить — ты заблуждаешься.

Она внимала мне, опустив голову, и молчала, но я слышал ее горестные вздохи. И я видел, что она дрожала.

— Бенедикта, — продолжал я, — чувство, живущее в твоем сердце, может погубить тебя. Молодой Рохус — совсем не тот человек, который назовет тебя своей женой перед Богом и людьми. Почему он не защитил тебя тогда?

— Его там не было, — произнесла она, подняв голову и вглядываясь в мои глаза. — Он и его отец были тогда в Зальцбурге. Он ничего не знал.

Прости меня, Господи, но я не ощутил радости, узнав, что тот, другой, неповинен в тяжком грехе, в котором я его винил. Некоторое время я стоял неподвижно и безмолвно, опустив голову.

— Но, Бенедикта, — наконец продолжил я, — подумай, возьмет ли он в жены ту, чье доброе имя запятнано в глазах его семьи, родственников и знакомых? Нет, он ищет тебя с недоброй целью. О, Бенедикта, доверься мне!

Но она молчала, и я не смог добиться от нее ни слова. Казалось, она вообще не в состоянии была говорить — дрожала и тяжело вздыхала. Я видел, что она слишком слаба и не может бороться с искушением любить Рохуса. Я видел, что она всем сердцем приросла к нему, и душа моя преисполнилась жалости и скорби — жалости к ней и скорби о себе. Я чувствовал, что сила моя неравна той тяжкой обязанности, что возложена на меня. И сознание собственного бессилия так остро пронзило меня, что я едва сдержал стон.