Михаил Каратеев - Русь и Орда

— Я не держу его руку, аксакал. Но великий хан хочет, чтобы я установил между тверским и московским князьями мир и защитил справедливость. И я стал на сторону обиженного. Не нарушая воли великого хана, я не могу позволить князю Дмитрею держать в плену князя Михайлу.

— Кто о том говорит? Нешто нам самим сладко держать его в нятьи? Но нам ведомо, что замыслил он против Москвы, потому и хотим обязать его крестоцелованием князю Дмитрею Ивановичу. И ты, как посол великого хана, без труда мог бы принудить к тому князя Михаилу, тако же как Дмитрея принуждаешь отпустить его с миром и без обиды.

— Коли он крест поцелует по принуждению, а не по своей доброй воле, он станет еще злейшим вашим ворогом и клятвы своей все одно не сдержит.

— Тако же и я мыслю. А потому, отпустивши его, мы за ним пуще прежнего будем глядеть в оба глаза. Но тут есть и иное: на Михаилу Тверского ныне все другие князья воззрились: поцелует он Москве крест либо нет? Коли не поцелует, для всех прочих послужит это великим соблазном. А ежели он, самый из них сильный, Дмитрею покорится, иные и подавно будут смирны, как овцы.

— Хорошо, аксакал, — немного подумав, сказал Карач-мурза, — пусть будет так, как ты хочешь. Завтра я буду говорить с тверским князем и заставлю его поцеловать крест великому князю Московскому.

— Ну, вот и ладно. Спаси тебя Господь, Иван Васильевич! После того мы князя Михайлу немедля отпустим — ты это увидишь своими глазами и перескажешь великому хану. О тебе же я государю нашему Дмитрею Ивановичу скажу, что ты друг наш верный всегда и всюду. А в нужный час открою ему и твое истинное имя. Ты отселе прямо в Сарай поедешь?

— Нет, аксакал. Отсюда я хочу проехать в Литву, чтобы своими глазами увидеть то, что когда-то ласкало глаза моего отца, чтобы ступить ногой на ту землю, которая должна была стать моей землей.

— Пути Господни неисповедимы. Кто знает, может, та земля еще и будет твоей. Не вечно же ей быть под Литвой, а коль скоро литвинов оттуда сгоним, Дмитрей Иванович о праве твоем порадеет… А вот, к слову: слыхал ли ты, что была грамота духовная первого князя земли Карачевской, прадеда твоего Мстислава Михайловича, коя утверждала род твоего отца на большом княжении? И что ту грамоту у родителя твоего покойного выкрали?

— О всем том слыхал я не раз от Никиты, святой отец.

— Стало быть, ведомо тебе и то, кем она была украдена?

— Да, аксакал. Этот злой человек был недостоин жизни, и Аллах покарал его рукою моего отца.

— То истина. Но грамота-то где-нибудь осталась. Вы хоть искали ее с Никитой?

— Нет, аксакал. Зачем она мне?

— Как зачем? Ведь с тою грамотой в руках перед законом ты князь земли Карачевской и старший в роду черниговских князей!

— Сила сильнее закона. А сила в руках моих врагов.

— Нет большей силы, чем помощь Божья. А ты отколе знать можешь, на чьей стороне будет эта великая сила? Надобно беспременно найти ту грамоту.

— Где ее ныне сыщешь, святой отец? Вороги моего отца ее, поди, давно изничтожили.

— Попади она в руки к князю Титу Мстиславичу, он бы ее, вестимо, изничтожил. Но Андрею Мстиславичу это было никак не с руки. И в день смерти своей он ее при себе не имел — о том знаю я доподлинно от козельских попов. Стало быть, выезжая в Козельск, оставил он ту грамоту в отчине своей, в звенигороде. Там и надобно искать. Нынешний Звенигородский князь Федор Андреевич что-либо должен о том знать.

— Хорошо, аксакал. Я поеду в Звенигород и спрошу у него.

— Эх, княже, — сказал митрополит, взглянув на Карач-мурзу с отеческой лаской, — чистая твоя душа! Но вот беда — не у всех она такая, как у тебя… Что ж, пробуй. А коли у тебя дело не выйдет, я попробую!

Несмотря на свой беспокойный нрав и постоянные войны с соседями, великий князь Михаил Александрович Тверской пользовался на Руси уважением и широкими симпатиями, притом вполне заслуженными. В положительной оценке его личности сходятся все современники, включая сюда и московских летописцев.

По общим отзывам, он был весьма образованным, гуманным и добрым человеком и заботливым, справедливым государем. Как и все прочие князья его времени, он деятельно и упорно защищал свою независимость, но в каких-либо особо эгоистических устремлениях и тем более в отсутствии патриотизма его обвинить нельзя: нет сомнения, что Русь он любил и желал ей освобождения от татарского ига ничуть не меньше, чем желал того же Дмитрий Московский. Но в то, что это освобождение несет русскому народу именно Москва, он не верил и московских князей искренно считал «ворами», незаконно присвоившими себе великое княжение и готовыми на все ради того, чтобы его за собою удержать.