Михаил Каратеев - Русь и Орда

Джиованни дель Плано Карпини, папский посол в Орду, XIII в.

В начале своего пребывания в ставке хана Мубарека Василий не испытывал скуки. Все окружающее было для него ново, и он, совершая прогулки по лагерю и по городу, с любопытством присматривался к укладу Орды и к особенностям татарской жизни. С некоторыми из них ему вскоре пришлось ознакомиться и на собственном опыте.

Так, в один из первых же дней, выйдя утром из своего шатра, он бродил без определенной цели по становищу и зашел довольно далеко. Встречные татары, уже знавшие, кто он такой и какой прием оказал ему великий хан, приветствовали его почтительными поклонами, но вместе с тем он заметил, что они поглядывают на него с плохо скрытым недоумением, некоторые даже с тенью насмешки. Подумав, что это вызвано какой-либо неисправностью в его одежде, Василий незаметно проверил себя. Но нет, все было в полном порядке и находилось на своем месте, начиная с шапки и кончая саблей. Решив тогда, что на него так смотрят просто потому, что он иностранец и человек здесь новый, он спокойно закончил прогулку и возвратился домой.

Не прошло и часа, как Лаврушка ему доложил, что прибыл посланный от хана Мубарека. Выйдя поспешно из шатра, Василий увидел перед собою нукера, державшего в поводу двух великолепных коней, покрытых дорогими чепраками.

— Ты меня искал? — спросил он у татарина.

— Я, князь, — почтительно кланяясь, ответил нукер. — Великий хан Мубарек-ходжа, да будет к нему вечно милостив Аллах, просит тебя принять от него в подарок этих коней.

— Передай великому хану мою почтительную благодарность, — ответил изумленный Василий, начиная догадываться, что этот подарок сделан ему неспроста. Порывшись в кармане, он вытащил оттуда несколько серебряных дирхемов [127] Дирхем — татарская и арабская монета. и, протянув их нукеру, спросил:

— Не говорил ли великий хан еще чего-нибудь? Я хотел бы знать, чем заслужил эту новую его милость.

— Великий хан, да ниспошлет ему Аллах удачу во всех делах его, сегодня видел из своего шатра, как ты ходил пешком, князь. И подумал, что твои кони, может быть, заболели, — с новым поклоном ответил татарин, принимая деньги.

Оказалось, что в Орде пешком ходят рабы, слуги и в крайности простые воины. Человеку же знатного рода или начальнику это никак не подобало, и, если ему нужно было хотя бы на сотню шагов отдалиться от своего шатра, он уже садился на лошадь. Оседланные кони круглые сутки стояли перед жилищем каждого татарина. Спали не раздеваясь, с оружием, положенным рядом, и потому по тревоге, когда бы она ни случилась, вся Орда в минуту бывала на конях и в полной боевой готовности.

У татар свято чтились древние воинские обычаи и строго соблюдались своеобразные законы чести, но над всем этим неумолимо властвовала железная дисциплина, перед которой склонялось все. Слово начальника, хотя бы это был простой десятник, было свято, его приказ, если даже он влек за собою гибель подчиненного, исполнялся немедленно и точно, ибо ослушника ожидала позорная смерть. Об него не пачкали даже оружия: по знаку начальника он покорно опускался на колени и кто-либо из воинов его десятка тут же душил его ремнем или убивал ударом ноги в живот. В истории Орды подобной казни не раз подвергались и крупные военачальники, не сумевшие во время сражения выполнить поставленную им задачу.

Обман и ложь считались здесь проступками, недостойными воина, а воинами были все способные носить оружие. В обыденной жизни ордынцы были безукоризненно честны и правдивы, но, если нужно было солгать и обмануть, выполняя полученное задание, татарин делал это не задумываясь: честь воина требовала прежде всего успешного выполнения приказа, а за обман в этом случае отвечал перед Богом начальник.

Орда не была обыкновенным государством, и татары не были обыкновенным народом. Это был огромный военный лагерь, в котором личная доблесть и воинские качества определяли судьбу и положение каждого, почти независимо от его происхождения и даже от его национальности.

В Орде уважались только храбрость, сила и ратное искусство. Все гражданские достоинства человека, если они не сочетались с достоинствами воина, не ставились ни во что. Трусость и слабость презирались открыто и беспощадно, немощность и старость ни в ком не вызывали жалости. Старику или увечному оказывали внешнее уважение, если в прошлом он был хорошим воином, но открыто говорили, что лучше бы ему раньше умереть в бою, чем дожить до такого состояния, когда он воевать уже не может.