Н. Северин: Царский приказ

Но с того дня, как Максимов переступил порог их дома, она все помнит, начиная с первой минуты, когда он вошел в мастерскую заказать себе фрак из вишневого сукна, а затем, разговорившись с ее отцом и узнав, что у них сдается мезонин, выразил желание осмотреть его. В лавке были заказчики, отец не мог отлучиться и крикнул Анисье, чтобы она показала молодому господину комнаты наверху. А та месила тесто на пироги и послала вместо себя барышню.

Точно это вчера было, так хорошо помнит Кетхен все подробности этих десяти минут, проведенных с ним наедине в мезонине, пока он осматривал помещение и любовался видом из окна.

Как он весело шутил с ней! Спрашивал, кто будет приносить ему утром кофе — она или Анисья? И на наивный ее вопрос: «Зачем ему знать это?» — ответил:

— Чтобы знать, вкусный ли будет кофе или нет.

— У нас кофе всегда вкусен, — заметила она.

— Из таких прекрасных ручек, как ваши, все должно быть вкусно, — подхватил Максимов и при этом так посмотрел на нее, прищурившись, что ей вдруг стало чего-то стыдно.

Густая краска залила ее щеки, она невольно опустила глаза и долго не могла решиться поднять их.

Когда же, наконец, она взглянула на него, он рассматривал комод и, озабоченно покачивая головой, заметил, что его вещи не уместятся.

— Надо бы шкаф.

— У меня есть шкаф, и, наверное, отец ничего не будет иметь против того, чтобы его сюда поставить, — сказала Кетхен.

Ей так хотелось, чтобы он у них остался, что она с радостью опустошила бы всю комнату для него.

— Если будет шкаф, то мне и желать больше нечего, — сказал он и стал расспрашивать про кушанья: что у них подают к обеду, к ужину, хорошо ли стряпают?

— Мы будем стараться, чтобы вы остались довольны, — поспешила она ответить.

«Мы», то есть она с Анисьей. В кухне они обе распоряжались полновластными хозяйками, и Кетхен мысленно дала себе слово каждый день подавать ему теплую булку к кофе, самое свежее масло и самые густые сливки с пенками, а к обеду каждый день печь для него либо фланкухен, либо вафли с вареньем, либо пышки — все, что она сама любила и что, по ее убеждению, все должны были любить.

Какое счастье было ей заботиться о Максимове и угождать ему! С мыслью о нем она и просыпалась, и засыпала.

Когда утром, уходя на службу, он проходил мимо кухни, она, давно одетая, тщательно причесанная, вся розовая от радостного волнения и с весело сверкающими глазками, ждала его на пороге растворенной двери, чтобы сделать ему книксен и услышать его приветствие: «Доброго утра, Кетхен». Только три слова — ничего больше. Таким шутливым и разговорчивым, как при первом их свидании, когда она показывала ему комнаты в мезонине, она уже больше не видела его.

Отец тогда очень сердился за то, что не Анисья, а его дочь показывала мезонин новому жильцу, и строго-настрого запретил Кетхен ходить наверх. Должно быть, Максимов проведал про это через своего Мишку, потому что с этих пор совсем перестал обращать на нее внимание и при встречах не глядел на нее, так что все ее невинные старания казаться красивее пропадали даром. Но это не мешало ей постоянно думать о нем, и, когда она заплетала свои длинные белокурые косы, укладывала их вокруг маленькой грациозной головки и оправляла кисейную прозрачную косыночку на белых плечиках, ей все мерещилось красивое молодое лицо их жильца со смеющимися глазами.

Ни днем, ни ночью не покидал девушку этот образ. Днем она прислушивалась к шагам Максимова наверху и к его голосу, когда, забыв притворить дверь на лестницу, он разговаривал с Мишкой, и с нетерпением поджидала минуту увидеть его хотя бы мельком, а ночью он являлся ей во сне.

Теперь, кроме этих грез, у нее ничего не осталось, и она будет просыпаться не с радостным чувством, что он от нее близко, в одном с нею доме и что она сейчас увидит его, а с тоскливой неизвестностью относительно его. И всегда так будет, всю жизнь. К Рождеству приедет длинный Фриц, ее выдадут за него замуж, и тогда она будет еще несчастнее — у нее не останется ни одной светлой надежды на будущее.

Усиливаясь с минуты на минуту, тоска сжимала сердце Кетхен так нестерпимо больно, что она кидалась от кровати к окну и обратно, не будучи в силах даже и минуту просидеть или пролежать на одном месте. Никогда еще не страдала она от одиночества так, как в эту роковую ночь. Жизнь бы, кажется, с радостью отдала она, чтобы кому-нибудь поведать свою печаль и на чьей-нибудь груди выплакать свое горе.

— Мама! Мама! — стонала она, уткнувшись головой в подушки. — Зачем ты от меня ушла, мама? Зачем ты бросила твою бедную, маленькую Кетхен? Если ты не можешь сделать, чтобы он опять был здесь, чтобы я хоть украдкой могла на него смотреть и слышать его голос, возьми меня к себе!