Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

— Хотелось бы почитать… понять, о чем пьеса.

— Как это о чем?! Я же вам говорю! О нашем положении вещей! О сегодняшнем! О наболевшем!

Взрывы негодования. Слюни. Истерика. Весь трамвай смотрел на него, как на сумасшедшего. Были знакомые лица… Борис ежился. Терниковский опять изображал кого-то, как на сцене. Взмахи руками, угрозы, лозунги, притоптывания. Пятиминутный монолог редактора эмигрантской газеты «Полуночные известия».

— Поняли?

— М-да…

— Действуйте! — И вытолкнул художника из трамвая.

Борис поспешил к себе рисовать. Через неделю он скучал в кресле с контрамаркой в кармане. На сцене и правда почти ничего не было: стол, два стула, квадрат окна и плакат с карикатурой на стене. Как и предполагалось, редактора газеты «Полуночные известия» играл сам Терниковский, его секретаршу играла сама секретарша, любовница Терниковского, только ее звали Элеонора и была она жутко разодета, а на голове было что-то кошмарное. В первые полчаса на сцене практически никто больше не появлялся (мелькнуло какое-то лицо, но, может, показалось). Журналист диктовал секретарше свои грозные статьи, которые Терниковский публиковал регулярно в разных газетах под псевдонимами. Она стучала на машинке, закатывала глаза, вздыхала и ерзала. Еще он совершил три телефонных звонка и получил два (кто-то за сценой во что-то звонил; наверное, трясли колокольчик). Телефона в редакции Терниковского не было — это была хорошая выдумка. Где-нибудь подсмотрел. Говорил он по телефону с теми же интонациями, словно диктовал. Каждый звонок длился не меньше пяти минут. Все это было ужасно скучно. Слались телеграммы. Поздравления. Возгласы. Да здравствует Великий Князь! Ура!

В антракте Лева шептал Борису:

— Все тут. Сегодня все пришли. Сколько народу! Ты подумай, сколько народу пришло смотреть эту чепуху!

Люди прохаживались и вполголоса переговаривались:

— А сколько отделений?

— Четыре.

— Какой ужас!

Во втором действии Борис с изумлением узнал себя в сумасшедшем актере по прозвищу Чацкий.

Элеонора: Господин Терн, к вам художник!

Терн: Пусть войдет!

Вошел Чацкий. Шляпа в руках. На цыпочках. Скрипнул. Присел на краешек стула.

Терн: Так вы художник?

Художник: Да, художник.

Терн: Вы еще и рисуете? А мне сказали, что вы — фотограф.

Художник: Да, фотограф.

Борис вдруг понял, что разыгрывается сцена их знакомства. Все было совсем не так…

Николай Трофимович дал Борису адрес редакции Терниковского. На Ратушной, на третьем этаже. Каменная темная лестница. Стояли какие-то люди, говорили вполголоса. Редакция оказалась не настоящая, какую себе представлял Борис, а обыкновенная небольшая квартирка, обставленная как попало. Секретарша сказала, что его ждут, постучала в комнату к редактору, объявила, что пришел художник, втолкнула в тесную комнату, захлопнула дверь. Зашторенные окна, тусклая лампа. Ушиб колено о табурет.

— Садитесь.

Сел.

Массивный стол: бумаги, журналы, папки, книги. За столом сидел человек странной наружности. Лицо у него было непропорциональное, похожее на отражение в надтреснутом зеркале. Воображаемый раскол шел по щербинке, раздвоенному подбородку, укреплялся в шраме между бровей. Лоб у редактора газеты был выпуклый. Вместо того чтобы прикрыть шрам и безобразный лоб челкой, Терниковский носил пробор. От этого он походил на треснувшую дыню. Одежда на нем сидела очень странно, будто он ее второпях накинул, как застигнутый врасплох любовник из водевиля. За спиной у него висел плакат с карикатурой: обезьяна в буденновке, над которой занесен гигантский палец, и надпись «Дави большевистскую вошь!».

— А что, вы еще и рисуете? — спросил Терниковский.

— Да.

— А Николай Трофимович мне говорил, что вы — фотограф, в ателье работаете.

— Совершенно верно.

— В каком?

— Tidel.

— А, у Тидельманна! На каком языке он с вами говорит?

— На немецком.

— Значит, умеете. Старый черт прекрасно знает русский, прекрасно! Учтите на всякий случай.

— Спасибо, учту.

— Карикатуры можете?

— Могу.

— В какой газете работали?

— В газетах не работал, опыта нет, но вот вам мои карикатуры. Взгляните, пожалуйста.

Борис робко показал тетрадь (дневник и наброски); Терниковский слюнявил палец, листал тетрадь, Борис покашливал и говорил:

— Оставить не могу… так как тут еще и записи… личного характера…

— Вы и пишете? — ухмыльнулся Терниковский, с легкой жалостью.

— Эх, не нужны мне ваши записи. Я сам тут пишу, — вернул тетрадку. — Хорошо. Мне нравится. Если что, я учту, обязательно. Мне надо побольше карикатур на большевиков. Понимаете, с чем боремся? Агитационно-пропагандистская деятельность. В виде карикатур. Карикатура — это большая сила, — постучал пальцем по карикатуре на стене, прямо в морду щелкнул обезьяну. — Нужно что-нибудь такое, чтоб пробрало, как горчица, знаете? Ну, за это возьмемся чуть позже…