Н. Северин - Перед разгромом

— На Стачинскую можно положиться, — заметила Дукланова.

— Не правда ли? Потому-то я и беру ее всегда с собою, когда еду на бал или на какой-нибудь праздник; она уже не раз выручала меня. У ворот русского посла мы остановились, я с Сигизмундом вышла, а Стачинская поехала дальше. Вот тут-то наступило самое страшное, — продолжала отважная красавица. — Мысленно призывая на помощь всех святых, последовала я за Сигизмундом через калитку во двор.

— А вдруг вас встретил бы кто-нибудь! — с ужасом заметила Дукланова.

— Тогда мой спутник пустил бы в ход выдумку, которая у него была готова на всякий случай, но, слава Богу, все спали. Спал и старик-камердинер князя, и, к счастью, не в своей комнате, а в кресле перед дверью кабинета, и совсем одетый, так что можно было тотчас объяснить ему, в чем дело. Сдав его меня с рук на руки, Сигизмунд ушел, а я потребовала, чтобы меня провели прямо в кабинет князя. У меня уже начинал зарождаться в голове план, и он удался, как нельзя лучше! В рабочем кабинете князя я провела одна почти с час, все, что нужно, нашла и все сделала. То, что я отдала вам спрятать, — черновая с ответа князя русскому министру Панину. Я и самое письмо прочитала; оно лежало в бюваре, в среднем незапертом ящике. В ответе повторяется все, что есть в письме, по пунктам, — прибавила она деловитым тоном. — Не правда ли, прелат будет доволен?

— Ничего лучшего нельзя желать. Но зачем оставались вы там так долго, моя пани? Достигнув цели, завладев нужным документом, вам надо было скорее возвращаться домой.

— Как? Не воспользовавшись счастьем пробыть с любимым человеком? Пропустить случай вдоволь нацеловаться с ним? Слушая его страстные уверения, его клятвы, читать его любовь в его милых глазах? Да вы с ума сошли, Дукланова! Сейчас видно, что вы никогда не любили и не понимаете, что такое любовь! — с негодованием воскликнула молодая женщина. — Никогда не думала я, чтобы вы были так жестоки и так мало любили меня. Требовать, чтобы я отказалась от любви князя, единственного человека на земле, который мне дорог, на которого я с радостью променяла бы весь свет! О как вы меня огорчили! А я еще, не дальше как полчаса тому назад, уверяла его, что вполне могу располагать вами и вашей ко мне преданностью!

— Вы были правы, когда сказали это князю, и мне хотелось бы, княгиня, чтобы вы никогда, даже в минуты досады, не сомневались в моей преданности к вам, потому что тогда только я могу быть полезна вам, оставаться при вас, — произнесла Дукланова с большим достоинством.

Эти слова, а в особенности тон их, заставили княгиню опомниться, поспешно протянуть руку своей резидентке и умоляюще заявить, что она будет несчастнейшей женщиной в мире, если Дукланова покинет ее.

— Подумайте только: ведь у меня на земле нет никого, кроме вас, кому я могла бы верить и с кем могла бы говорить о князе. Все меня только эксплуатируют, все-все: моя семья, фамилия мужа — все пользуются для себя моими слабостями, моим одиночеством и беззащитностью. О князе Казимире я уже не говорю: он даже и одной недели не был верен мне, с тех пор как сделался моим мужем, и только одну ночь, в день нашей свадьбы, не виделся со своими любовницами! Как же мне после этого не искать утешений на стороне и не радоваться, когда среди мимолетных развлечений судьба посылает мне человека, которого я полюбила настоящей любовью?

«И ты называешь это настоящей любовью?» — думала с горечью ее наперсница.

Но вслух она своих замечаний не высказала. Слишком опытная была она и знала людей, среди которых вращалась, чтобы высказывать то, чего они ни понять, ни оценить не могли. Все здесь думали и поступали, как княгиня Изабелла, все смотрели на любовь как на развлечение, и выбирали себе любовников с целями, ничего общего с любовью не имеющими. Зачем же требовать от этой душонки больше того, что она в силах дать?

Слушая Изабеллу, Дукланова не могла не изумляться ее простодушному эгоизму и наивному коварству. Злоупотреблять доверием любимого человека, чтобы предавать его врагам! Выкрадывать у него для этих врагов документ, которому он придает такое важное значение, что даже и ей не обмолвился ни единым словом о его содержании! Но она даже и понятия не имеет, как это гнусно. Стоит ли ей открывать глаза на эту гнусность? Разве у нее не найдется тотчас же возражений, перед которыми католичке остается только молчать? Разве она не скажет, что действовала по приказанию прелата Фаста и что если это дурно, то за грехи отвечает он, руководитель ее совести, а не она?