Александр Круглов: Клянусь!

Ещё раньше забеспокоились и главные самостийщики, украинские подрывники единого государства. Новоявленный Мазепа — Кравчук потребовал к себе в Киев всех высоких российских военачальников Крыма. И предложил им присягнуть на верность Украине, ему лично.

— Стратегически мы подчиняемся только России — наследнице СССР, — отбивался командующий Черноморским флотом вице-адмирал Касатонов. — Мы обязаны и дальше ей служить.

Украинский самостийщик № 1, явно заполучивший добро первого российского «демократа» и «реформатора», продолжал уверенно настаивать на своём. Убеждал, обещал, угрожал. В конце концов Касатонов всё-таки вывернулся и возвратился в Севастополь со всеми своими адмиралами и генералами под прежней присягой.

После этого, даже не дождавшись необходимых соглашений с Россией, украинские националисты с ещё большей жадностью принялись отхватывать от единого тела Черноморского флота и его главной базы — Севастополя, от всего Крыма сочившиеся при этом кровью куски.

Поначалу командующий флотом то доказывал в верхах ошибочность передачи новым украинским хозяевам российских военно-морских училищ, то посылал взвод своих моряков отбивать занятую оккупантами комендатуру, то приказывал перехватить угнанный заговорщиками из севастопольской базы в Одессу боевой корабль. Так и дёргался по пустякам. До тех пор, пока Москва не прикрикнула на него. А прикрикнула — и вовсе притих и вытянул руки по швам, особенно когда внушение ему сделал сам ЕБН.

К концу того же 1992 года какое-то беспокойство охватило и российского президента. Самолично он явился в Новороссийск. И, собрав на флагмане Черноморского флота крейсере «Москва» всё флотское начальство, строго-настрого предупредил командующего Касатонова, начальника морских пехотинцев генерала Романенко, других военных чинов, чтобы никто, ни-ни-ни, и подумать не смел предпринять что-нибудь супротив Украины.

— Смотри у меня, — прищурившись свинячьими глазками, погрозил он пальцем-крючком адмиралу. — Только то, што я повелю! — мутным глазом упёрся в него, жёстко губы поджал. — Понят дело? Вот так!

«Беловежские зубры» лезли вон из своих шкур, перелопачивали своими копытами весь полуостров, только чтоб не осталось на нём никаких российских вооружённых сил, а ещё пуще — вообще ничего российского, и духа даже чтоб русского не было.

И немногие, очень немногие, знали (догадывались, но не знали) об этой безмозглой, расточительной, предательской роли усевшегося на российском престоле царя. Мне же — депутату, председателю постоянной комиссии по гласности Севастопольского городского Совета и депутату, старейшине Верховного Совета Автономной Республики Крым двух созывов подряд, а также помощнику депутата Верховного Совета Российской Федерации Сергея Бабурина — всё это и многое другое было известно. И, будучи лидером самого массового и неукротимого патриотического движения города — Российского народного вече Севастополя, я, все мои многочисленные самоотверженные соратники на всё были готовы пойти, только бы Крым, Севастополь, весь цельный, а не раздробленный Черноморский флот снова стали неотъемлемой частью единой и неделимой России. И многое, если не всё, зависело тут от самого флота, его командования и прежде всего лично командующего. Стоило ему приказать — и военный, а точнее военно-морской, с мощными сухопутными и воздушными силами механизм не только послушно, но и с воодушевлением, при неудержимой поддержке крымчан заработал бы на достижение заветнейшей цели.

И я пошёл к Касатонову.

Мы, севастопольцы, знали, что и дед, и отец его, как и другие родичи, посвятили себя русскому флоту, дослужились до высших командных чинов. Сам Игорь Владимирович стал военачальником высочайшего класса. До горбачёвско-ельцинского всё сокрушившего «девятого вала» мощь Черноморского флота и подвижной, нацеленной на 6-й американский флот советской средиземноморской эскадры утверждалась и его — Касатонова — мыслью и волей. И я был уверен, что его, русского потомственного адмирала, в те дни тоже сжигали ненависть, жажда возмездия, тоже точила та же дерзкая упорная мысль, что и меня. Но пока вкрадчиво я её перед ним раскрывал, он и вида не подавал: сидел напротив меня за штабным широким столом совершенно спокойный, уверенный, и его ладная, налитая здоровьем и силой фигура, не по возрасту молодое, без единой морщинки лицо ясно свидетельствовали, что слушает он меня, хотя и в полное ухо, но снисходительно, даже, пожалуй, с опаской.