Александр Круглов - Навсегда

— Не надо, Ваня, — испуганно и сочувственно потянулась снова Люба к нему через стол. — Что поделаешь теперь? Извлекай хотя бы необходимые выводы. Ты же и сегодня нередко такой.

Слышал ли Ваня? А если и слышал, то прислушался ли, намотал ли на ус, что верно, умно говорила жена? Как и большая часть человечества, учась лишь на собственном опыте, не внимая чужим, самым мудрым словам, он продолжал поступать, как велели ему его собственные плоть и душа. А они у него в эту ночь обращены были, в прошлое.

— Не забыла, как ты в Мариинку, в Александринку просилась, на Райкина? — вспомнил вдруг он. — А я не мог тебя пригласить. Приглашал, когда получал за награды…

— Какие награды?

— Ну, за награды… До сорок восьмого за каждую медаль, за орден платили.

— Впервые слышу, — поразилась она.

— Забыла.

— Как трофейные серебряные часы в ломбард заложил… Лонжинес. Да там и оставил… Это помню. Потом мне признался: подарок вздумал купить, когда я наконец решилась на загс. Тоже дура была, — расхохоталась она, — не меньше тебя. Из детства, из девочек в женщину, в бабу, в жену боялась переходить. Все оттягивала да оттягивала. Если бы не Олежка вот тут, — похлопала она себя ладошкой по животу, — так бы, наверное, и не пошла. — Посмеялась, поиздевалась еще, свою глупость кляня, и сказала: — Это вот помню. Про часы, про ломбард. А что за награды получал…

— Не верится, да? За долг, за совесть, за кровь рублями платить? — затер нервно лоб Ваня. — Как я этого прежде не понимал? Господи, как? Другие погибли, а я за них получал. За их кровь получал. — Заскреб снова лоб. Задумался. Теперь, казалось, надолго: одна рука на столе — голова о нее уперлась, другая легла на колено, глаза под ноги, в пол уставились.

Как, почему, несмотря ни на что, он не смог стать таким, о каких, пока валялся по госпиталям, по формировкам таскался, слышал по радио, в газетах читал, а то смотрел и в кино. В общем, таким, каким и должен быть настоящий советский боец. Ну разве может сейчас он признать, что в те, особенно в первые, самые горькие дни, в совершенстве пушкой, всей вверенной ему боевой техникой овладел, что старательно, точно выполнял все приказы, что был всегда со своими солдатами справедлив, не взваливал на них без нужды глупого, лишнего? Увы, этого он не может признать. То ли молод слишком был тогда, не дорос (у каждого ведь свои всему сроки), а может, и оттого еще, что тайно, подспудно, где-то глубоко-глубоко в нем постоянно жило отвращение к тому, что он солдатом вынужден был делать и переносить на передовой, — все эти невзгоды окопные, пугающий лязг и скрежет вражьих машин, бесконечные разрывы бомб, снарядов и мин, клохтанье пуль над головой, безжалостные расстрелы своих же солдат, увечья, кровавые лужы и смерть. И чуть только затихнет между боями, минует очередная опасность, как снова охватывала Ваню никогда не угасавшая, постоянно жившая в нем мечта о том прекрасном сказочном миге, когда закончится наконец проклятущая эта война и ты (неужто повезет — останешься жить?) снова маму, отца, брата, сестренку увидишь, город родной увидишь опять, родное искристое бескрайнее море, снова книги в руки возьмешь… И воевал поначалу Ваня (а может, и не он один так), как бы пережидая, сжавшись весь, весь погружаясь между боями в свои глубинные тоску и мечту. И лишь по приказу, по жестокой необходимости бросался, как умел, из пушки стрелять, землю копать, топать и топать по пыли, по грязи, по снегу, ночью и днем, пока не услышит: «Отбой!» или: «Привал!» Воевал в основном не столько умением, сознанием долга, ненавистью лютой к врагу, сколько тем, что по-мальчишечьи легко, мимоходом схватывал из военных наук на лету, чему учился случайно, урывками, что не воспринимал для себя как призвание, как дело, обретенное им навсегда, до конца своих дней. Потерянно, с отчаянием сперва воевал. Уверенность обретал постепенно. Пока не смог наконец порой даже лихо, с азартом бой принимать — как играя в какую-то рискованную роковую игру. Но так и не стал настоящим бойцом — умелым, расчетливым, сдержанным. А как был, так и остался просто везучим живучим щенком. Пьяным, дуракам и влюбленным везет, говорят. И когда после очередного ранения из госпиталя угодил сперва на турецкую границу, а оттуда в Баку, в эвакуированное из Ленинграда военно-морское училище (должно быть, как уроженец и житель приморского города, да еще со средним образованием), очень скоро так возненавидел его — дисциплину, порядок, режим (даже в столовую, жрать строем, под оркестр, под медные трубы шагали), что не успевал отбывать внеочередные наряды. Только закончит перебирать гнилую картошку на камбузе, как уже посылают чистить гальюны, оттуда — драить стекла в окнах, там же впервые понюхал и гауптвахты: не выдержал, в город удрал. И проклятый фронт со всеми его муками, диким разгулом случайностей и смерти, правом, даже долгом то и дело самому выбирать, решения принимать, стал представляться Ване как избавление. Два рапорта подал, чтобы его вернули туда. А его (не иначе как по принципу: нет, не выйдет по-твоему — сделаем наоборот), списав из училища, направили не на фронт, а в самую что ни на есть тыловую глубинку — обратно на турецкую границу.