Александр Круглов - ВОВа

— Не надо мне корчить недоуменные рожи, не надо! — одернул его Бугаенко. — Это же надо! Ближе любовниц не мог отыскать — за тысячу верст хлебать киселя. И все на редакционной машине. — Покрутил в тесном вороте налитой лоснящейся шеей. — А передовицы? Печешь, как блины! Их только и стряпаешь. Загребаешь весь гонорар. И хочешь, чтобы жалоб на тебя не писали. Ха-ха! — хохотнул густо, презрительно Дмитрий Федотович.

«А ты?.. В Запорожье, в Киев, во Львов… И что, не на казенной?.. Может, на собственной?» — внешне покорный, тише воды, ниже травы, строптиво восстал в душе Елизар. «Так что не надо… Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Вот так!»

— А завтра, глядишь, начнут на тебя и за квартиру строчить, — продолжал напористо секретарь. — В какой уже раз свои апартаменты сменил?

Шолохов еще недоуменней скривился, губы поджал.

— В третий раз уже, в третий! Не мотай головой. Мне доносят, брат, все. Ишь, раскочегарило, раздухарило! С выходом на бульвар, с балконом и лоджией, рядом пляж, театр, ресторан… Две комнаты мало, три отхватил? Хорошо бы семья. А ведь перст-перстом, бобыль-бобылем — и туда же! — даже закатил удивленно глаза, вскинул возмущенно рукой. — И чтобы жалоб никто не строчил! Да где, в какой стране ты живешь? Время какое? Тут вождей, как липки, трясут, богов не ставят ни в грош. А ты?.. Да с говном смешают тебя, с говном! Дай только срок!

На этот раз Елизар не стал возражать, уткнул униженный, таящийся взгляд себе под нервно переступавшие ноги.

— Чего молчишь?

— Гаденыш! — только и прошипел в ответ Елизар. — Молокосос! — и, расходясь oт гнева все больше и больше, добавил: — Заметки паршивой не в состоянии как следует написать, какую-то муру выдает, а туда же — передовые ему поручай, прибавь ему гонорар. Да вот ему, болт! — яростно отрубил редактор правой ладонью по локоть левой руки.

— Допустим, — казалось принял его аргумент первый горкомовский секретарь. — Не может… Молодой, начинающий еще журналист. Допускаю. Ну а все остальные? Подписей под телегой целый столбец. И что, тоже не могут писать? — вопросил риторически Дмитрий Федотович. — Да тот же, например, Титаренко. Лицо, как у черта. Надо же так обгореть. А перо… Зачитаешься. Я ему просто завидую. Дай Бог, чтобы ты научился когда-нибудь так. А то пишешь, как курица лапой. Передовицы тебе только и стряпать, — кинул он редактору прямо в лицо. — Выше, видно, тебе уже не подняться. Эх, Елизар, Елизар! А как же ты тогда написал! Как написал! О корабле, обо мне, о братишках моих. Все фронты, всю страну очерк тот обошел. За рубежом даже где-то, слыхал, напечатали. Я, весь мой экипаж… Мы все после очерка твоего как-то лучше воевать даже стали. Понимаешь, словно негоже было нам после такого аванса, после славы такой в грязь лицом ударить. Вот и дрались… А теперь? Неприятности только одни от тебя. У меня своих забот вон, полон рот, — чиркнул он себя по горлу рукой, — а я еще тебя выгораживай. Да на кой черт мне это, сам посуди, ну на кой?

И не стерпел Елизар.

— Да врут, врут они! — крикнул он. — Да просто завидуют! Сами хотели бы все загребать!

Бугаенко застыл. Оторвал свой крутой, тугой бок от стола, в который им упирался, шагнул. И зашагал по тесному редакторскому кабинету — возбужденно, для стати своей даже довольно легко.

«В последнее время (из-за всех этих разоблачений, новшеств и перемен) и на него стали бочки катить. Покуда с шепоточком, с оглядочкой, из-за угла. Понапридумывают черт знает что. А все почему? Да потому же все, потому… Прав Елизар: завидуют, зависть проклятая. Самим не хватает ума… Не подняться им наверх никогда, не заслужить всех этих персональных машин и квартир, конвертов, магазинов, лечебниц закрытых. Каждому не дашь ведь, не хватит. Вот и завидуют, катят на нас свои телеги да бочки. Порасхрабрились, пораспоясались… Того гляди, и кулаками станут размахивать. Да еще три реформы. Готовят, готовят — уже… Сам Петр говорил. В управлении, в производстве, в сельском хозяйстве… Даже устав, программу партийную, и то взялись перекраивать. И что из этого выйдет? К чему так дойдем?»

— Завидуют, говоришь? — остановившись, прижавшись бедром снова к столу, раздумчиво спросил Бугаенко. — Может, и так. И это, конечно, есть, — но вспомнил: подчиненный стоит перед ним. Снова строгость на себя напустил. — Но это тебя не оправдывает. Плевать я хотел на твои оправдания. Понятно? Плевать! — отрубил резко, решительно он. — Как хочешь, хоть ужом изворачивайся, но мне надо одно: чтобы жалоб на тебя больше не было. Ни одной, никогда! Значит, так, — задумался он на минуту. — Эту последнюю жалобу на тебя я пока придержу. Понял? Месяц даю. Хватит с лихвой. И как хочешь улаживай. Хоть выписывай из Вологодчины своих стариков, хоть блядь какую-нибудь под видом жены в квартиру свою приводи, хоть безотцовщину из приюта, из детского дома, если не можешь своих настрогать, привези. Повторяю, мне наплевать. Но чтобы все было видно: ты не один, а с семьей в огромной квартире живешь. Семьей! Это раз! С машиной теперь. Купишь… Да, да, на свои, на кровные! — не оставляя ни малейших сомнений, надежд, сразу разъяснил секретарь. — Вот тогда и мотайся сколько угодно. Куда хочешь, хоть в Кушку, хоть на Луну. А на казенной по заданиям редакции должен ездить любой, вплоть до самого последнего рядового сотрудника, тот же Изюмов. Да, да, и он, так горячо любимый тобой, — съехидничал Дмитрий Федотович. — Ну и последнее. Передовицы, отчеты… Кому их писать… Словом, кому какой гонорар… Так вот: как ты все это утрясешь, мне наплевать. Но повторяю: жалоб о гонораре я больше чтобы не слышал. И вообще… Что-либо услышу — пеняй на себя. Выгоняю вон. Паршивой метлой. И из редакции выгоню, и из квартиры, а то и из города… Ясно? Я хозяин пока еще здесь. Я тебя породил — я тебя и убью!