Александр Круглов - ВОВа

— Конча-а-ай! — взвизгнул вдруг истошно и перепуганно Шолохов, с искривленным лицом выскочил из-за стола, вскинул безмясую тощую руку. Еще хотел что-то взреветь. Но не успел, рот лишь раскрыл.

— Садись! — оборвал редактора секретарь. — Молчать! — рубанул по столу кулаком. — Я кому говорю? Сядь! Молчать! Всем молчать!

Еще минуту назад, казалось, уставшее после долгого чтения, обрыхлившееся и побледневшее заметное лицо, осунувшиеся книзу плотные плечи первого секретаря опять в один миг собрались, подтянулись, и сам он весь упрямо и резко поднялся, подался вперед, взгляд обострился и вспыхнул.

Под этим долгим немигающим взглядом Изюмов только теперь вдруг со всей остротой осознал, что он сказал и как он сказал. Потоптался еще с мгновение — другое на месте. И не так уж возбужденно и пылко, как минуту назад, рванулся к трибуне, а поникло, потерянно отступил от нее и, едва не пошатываясь, шагнул к своему протертому скрипучему креслу, бессильно опустился в него.

«Я что, не так что-нибудь разве сказал? Погрешил против истины, совести? — так и забилось страданием в нем. Но ничего такого за собой он не чувствовал. — Нет, я все честно, как думал, сказал. Все, как есть, сказал. И мне не в чем раскаиваться».

Бугаенко, не отрывавший глаз от него, все это — живое, чистое, гордое в перевороченном сердце молодого газетчика почувствовал сразу.

У него и свой такой же. Помоложе, правда. Тоже нетерпячий, торопыга, гордец. Все сразу ему подавай, чтобы повсюду все было разумно, справедливо и честно; и то, и это не так, все не по нем; дураки да прохвосты кругом (потому, как признался, юридический из всех факультетов и выбрал, чтобы от нечисти мир очищать, подонков карать). И когда из столичного университета прилетает домой, то и дело лезет в пузырь:

— Это вы… Вы все — ум, честь и совесть нашей эпохи!.. Рыба гниет с головы! — глаза, как у матери, голубые, сразу начинают омутово густеть, в ниточку губы, тоже по-ксюшиному — резко очерченные, тонкие; пальцы — в тиски. — С вас надо, с вас начинать!

Отец, разумеется, возражать. Но сын разве слушает? Разве вообще умеют, хотят они слушать, умники эти, юнцы? Они же лучше взрослых все знают. Даже Ксюша, при всей своей женственной мягкости, гибкости, насколько волевая, с характером (чего бы, вообще, достигла на сцене без этого, даже с талантом своим, даже с мужниным покровительством и поддержкой?), и то не в силах в такие минуты их примирить. И тоже начинает орать:

— Дураки! Идиоты! Из-за чего? И это называется интеллигентные люди, родня называется — сын и отец? Чего же еще от чужих, от безмозглых мещан тогда ожидать?

А сын свое:

— До полицейского государства, почти до фашистского произвола страну довели!

— Что-о-о! — вскидывает кулаки на сына отец. — Да за такие слова… Сосунок!

— Только посмей! — холодно подступает к высокой малахитовой вазе Андрей, кладет ладонь на нее. — Только попробуй!

— Дмитрий! — бросается Ксюша к мужу с мольбой. — Отец называется! Да сын же, мальчишка совсем! Сам говоришь — сосунок. Как же ты городом, почти миллионом людей можешь управлять, если сына спокойно выслушать не в состоянии, правдой своей убедить? Кулаки сразу в ход. Как же с чужими тогда?

В последний раз схватились они по вопросу о пресловутых «конвертах», о лечебницах и магазинах закрытых и вообще о привилегиях, которыми пользуется он — первый городской секретарь, да и вся их семья. Тыкая пальцами в облицованный изразцами камин, в биллиард огромный, тяжелый в углу, в набитые нарядами, книгами и хрусталем гардероб и сервант вдоль расписанных стен, в заставленный горничной к позднему ужину всякими яствами стол, сын обвинял:

— Кто ни притащит чего, все прибираешь к рукам. Все! Будто бы так и положено. Подумать только, на двоих такой огромнейший дом. А другие целыми семьями в каморках, в подвалах ютятся. Сколько семей можно было бы здесь разместить. А завхоз, мерзавец, прохвост. Да какой он завхоз? Просто денщик! А шофера? Да мальчишки на побегушках они у тебя, вот кто, просто прислужники. Снуют туда-сюда со всякими записками, чемоданами, свертками, похоже, только тебя с мамой они и обслуживают. Только вас повсюду и возят.

— Да не наше все почти здесь, не наше! — отбивается возмущенный отец. — Наш город какой? Он, кроме всего, еще и порт всесоюзный на юге. Сколько всяких, как говорится, флагов к нам, разных гостей. А теперь, с переменами, с этой «оттепелью», тьфу, еще больше пожалует. Так где, чем прикажешь их принимать?