Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»

Немец поймал себя на том, что решает, сколько лет может быть этой женщине, и подумал:

«Где-то чуть за тридцать. Или нет, верно, как мне, тридцать пять. Да в конце концов, какое это имеет значение?».

Это и впрямь не имело значения. Женщина была слишком хороша, чтобы иметь возраст, хотя, пожалуй, то, чем она так привлекала, даже и не называлось красотой. Трудно было сказать, насколько она лучше или хуже писаных красавиц, коих Хельмут Шнелль в своей жизни видел великое множество, но он готов был поклясться, что никогда еще ни одна женщина не вызывала в нем такого непонятного, необъяснимого трепета.

Вслед за женщиной вошли две пожилые мамушки, закутанные платками до самых глаз, и одна из них тотчас аккуратно сняла с плеч боярыни просторную беличью шубу. Пуховый платок, снятый, как видно, еще в сенях, бережно сворачивала вторая мамка.

Женщина осталась в синем шерстяном сарафане, украшенном голубой каймой посередине и по вырезу. Из сарафана выступали ворот и рукава шелковой голубой рубахи.

Вошедшая повернулась к красному углу и подняла руку с пальцами, сложенными для крестного знамения, как вдруг что-то заставило ее обернуться. Мгновение она стояла, застыв, точно окаменев. Потом ахнула, пошатнулась.

— Миша! — голос ее был глубокий, грудной, низкий. — Мишенька!

— Ну да, это я!

Он кинулся к ней, встреченный восторженными воплями и визгом служанок, подбежал, обхватил боярыню за плечи, и она припала к нему, ладонями сжав его разом вспотевшие виски.

— Мишенька! Солнышко мое светлое! Живой!

— Господи помилуй! Да с чего бы мне и не быть живу? ты-то, ты-то как?

— А что мне поделается?

Она счастливо рассмеялась и, привстав на цыпочки, расцеловала Михаила в щеки и в подбородок (до лба ей было не достать и так).

Хельмут поймал себя на том, что испытывает досаду.

«Она же старше его! — раздраженно подумал он. — Лет на пять, по крайней мере. А то и больше. Может, и на десять. Для чего он ей, а тем более, она ему? И ведь не спросишь! Вот ведь глупость-то: взял и ни с того ни с сего, чуть не на старости лет, одурел от случайно встреченной женщины. К тому же русской, к тому же чужой. Только и не хватало…»

Все дальнейшее произошло так быстро, что наемник потом не раз и не два спросил себя, к чему было сразу делать столько поспешных и совершенно неправильных выводов.

Михаил, весь сияя, повернулся к товарищу, тоже поднявшемуся со скамьи, и воскликнул, обращаясь вначале к боярыне:

— Вот, я к вам гостя привел. Это Хельмут по прозванию Шнелль. Он мне если и не жизнь спас, то сохранить ее помог точно. И, даст Бог, в деле нашем тоже помощником будет не последним. Хельмут, а это матушка моя, боярыня Алёна Елисеевна.

— Бог да вознаградит тебя! — сказала она и легким шагом подошла к Хельмуту. — Один у меня сыночек, и тому, кто мне его сохранил, я на всю жизнь — слуга верная.

Он покачал головой и, собравшись с духом и с мыслями, улыбнулся женщине, которая теперь, когда открылась истина, нравилась ему еще больше, чем минуту назад:

— Если позволишь, боярыня, то я сам хотел бы быть твоим слугою. Но, видишь ли, твой сын меня уже нанял. Куда — это он сам, если захочет, тебе расскажет. А я не привык нарушать договора. И все же рад, что все так получилось.

— Нанял? Но по одежде ты вроде служишь в польском гарнизоне? — спросила Алёна Елисеевна, окинув взором голубой жупан и распахнутую делию наемника.

— Служил. Но вчера наконец развязался с ними. Просто не успел скинуть эти тряпки.

— И не спеши! — усмехнулся Михайло, продолжая одной рукой обнимать свою мать. — Может, твоя справа еще пригодится нам.

— Я где-то тебя видала! — прошептала между тем, боярыня пристально глядя в лицо Хельмута и будто силясь что-то вспомнить.

Немец вдруг понял, что и он, кажется, когда-то уже встречал ее. Но когда и где? А голос! Голос он точно слышал…

— Если когда-то мы встречались, но оба об этом забыли, значит, по крайней мере, ничего дурного в той встрече не было! — воскликнул немец. — К несчастью, плохое люди помнят дольше хорошего.

И эти слова, и тон, которым он их произнес, внезапно пробудили у Алёны Елисеевны более яркое воспоминание.

— Пресвятая Богородица! — ахнула она и вдруг пошатнулась, невольно взмахнув руками.

Михаил подхватил женщину под локоть и тревожно глянул в ее побелевшее лицо:

— Матушка…

Но она отняла руку, повернулась к сыну и произнесла неожиданно властно и твердо:

— Кланяйся ему в ноги, Миша! Это он спас нас с тобою тогда, на Смоленской дороге.