Ольга Погодина - Золотой фазан

Ну, вот что, — отвернувшись, чтобы не было видно его лица, сказал Николай Михайлович, — Негоже малолетних сирот на произвол судьбы бросать. Это против всякой совести — и мужской, и просто человеческой. Куда направляетесь?

В Николаевск…

Дам я вам тогда рекомендательное письмо к генерал-майору Тихменеву, пусть позаботится о девочках.

Что вы! — замахал руками Векман, — Как можно так высоко… да он меня не примет!

Примет, — рубанул рукой воздух Пржевальский, — А не примет — к самому контрадмиралу идите.

Да дело-то неважное…

Нет для офицера дела важнее. Мы офицерской честью клянемся родину нашу охранять, а вдов и сирот в ней — особенно.

Вашими бы устами да мед пить, — пробормотал Векман, явно не слишком веря в то, что что-то из этой затеи выйдет.

Что вы, прямо, до срока нос повесили, лейтенант? Конечно уж, если детей тут бросить, им на помощь точно никто не придет! Желаете сделать добро и совесть очистить — так уж будь любезны не трусить по мелочам!

Векман устыдился, а Николай Михайлович сел писать письмо, не отлагая. Отдохнув пару дней, Николай Михайлович употребил оставшееся свободное время на выполнение своего служебного задания, за которым он и посетил эти забытые Богом места, — перепись крестьянского населения и составление топографической карты бухты Тихая пристань с оценкой ее выгод и неудобств для постройки здесь судостроительной верфи.

Пробыв неделю, отдохнув и дождавшись выздоровления Акима, 14-го декабря они собрались в дорогу. Коля был удивлен тем, что, когда девочки, о которых Николай Михайлович без сомнения хлопотал, не страшась привлечь на свою голову гнев самого высокого начальства, полезли к нему целоваться на прощанье, он вдруг весь одеревенел, смутился и вышел вон раньше, чем кто-то моргнуть успел.

«Вот чудно, — подумал Коля, обнимая и тормоша растерянных девчушек, чтобы сгладить неловкость, — Николай Михайлович по натуре добрый человек, и добро делает по велению души, а нежности всякой не просто стыдится — бежит!»

Долго еще Коля оглядывался на гостеприимный пост, пока он не скрылся, и только мысль о том, что начался их обратный путь на Уссури, стал глядеть веселей. То ли потому, что отдохнули, а то ли от мыслей об обратной дороге, но четыре дня, которые они прошли до устья реки Тазуши, показались более легкими. Берега Тазуши, берущей начало в ледниках хребта Сихотэ-Алинь, были населены китайцами и местными инородцами, — тазами, — а потому ночевали теперь чаще в тепле, под крышей человеческого жилья, пусть даже это жилье и было берестяной юртой. Впервые здесь Николай Михайлович и Коля могли поближе познакомиться с бытом тазов, — тем более что они, в отличие от китайцев, почти все говорили по-русски, а многие были крещеные и имели русские имена. Земледелия тазы совсем не знали, занимаясь только охотой и соболиным промыслом и, так же как и на Уссури, занимали продукты у китайских купцов в счет будущей добычи.

Поднявшись вверх по течению Тазуши на восемьдесят верст, путешественники переночевали наспоследок в крайней в долине фанзе, откуда в дне пути лежал перевал через Сихотэ-Алинь.

— Делать нечего, — палец Николая Михайловича скользнул по карте, — Надо пройти этот перевал, любой ценой надо! Потому что оттуда выйдем к реке Лифудин, а там, по моим подсчетам, верст семьдесят до ее слияния с Сунгодой, и соединенная река уже есть Ула-Хэ, которая вместе с Дау-би Хэ и дает начало Уссури…

Коля слушал, и уже совершенно запутывался во всех этих странно звучащих названиях. Однако при упоминании Уссури (Уссури, казавшееся таким далеким лето!) он взбодрился в надежде, что конец путешествия уже близок!

Если путешествие в гавань Ольги было тяжелым, то последующие четыре дня были сущим адом. Весь день, торопясь успеть до темноты, неимоверными усилиями тащили лошадей по скользкой обледенелой тропе к перевалу. Прошли перевал уже в сумерках и остановились ночевать несколькими верстами ниже, на двадцатиградусном морозе. Устали так, что даже заснули. Утром Коля проснулся от того, что перестал чувствовать одну руку совершенно, а второй солдат, Иван, отморозил себе дочерна щеки. На другой день путь пошел под гору и идти, с одной стороны, стало легче. Но с другой стороны, выпавший снег совершенно замел тропу, и к морозу добавился ветер, дувший вдоль хребта. Ни до одной железной вещи нельзя было дотронуться без рукавиц, бороды, усы, волосы и отвороты шуб путников покрылись инеем.

Долина Лифудина вид имела совершенно дикий и напрасно Коля с надеждой выглядывал дымок человеческого жилья. Ничего! С тяжелым сердцем спустились в долину. Река почти стала, но кое-где еще виднелась быстрая черная вода. Лес по ее берегам был очень густой, несмотря на то, что тут и там к крутому берегу выходили довольно высокие утесы. Потащились вверх по течению по едва заметной, давно не хоженной тропинке, на которой, за исключением тигриных, не нашли никаких следов.