Анатолий Рыбаков - Прах и пепел

Вечером в ресторане, за ужином, Саша спросил Глеба:

— Куда девался Каневский?

— Не будет у нас больше Каневского. Уволил его Семен.

— За что?

— На окраины перемещаемся, дорогуша, на всякие макаронные фабрики, а там рояля нет, значит, нужен третий баянист. Стасик, как и я, двухстаночник.

Саша поставил рюмку на стол:

— А ведь ты врешь.

— Брось, дорогуша, — поморщился Глеб, — ну что ты привязываешься?

— Что ты сказал Семену?

— А ты все хочешь знать?

— Да, хочу.

Глеб выпил, вилкой подхватил кусочек селедки.

— Ну что же, я сказал: избавляйтесь от Каневского. Болтает чересчур.

— А что именно болтает, ты Семену сказал?

— Зачем Семену знать, кто что болтает? За то, что знаешь, тоже приходится отвечать. Может, Каневский болтал, что ему мало платят? Семен, дорогуша, не лыком шит: раз человек болтает, лучше избавиться от него.

Он снова налил себе, взглянул на Сашину рюмку.

— Так не пойдет. Думаешь, я один эту склянку усижу?

Они выпили оба.

— Угробил ты человека, — сказал Саша.

— Я?! Да ты что?

— Выбросили на улицу, оставили без куска хлеба.

— Не беспокойся, без хлеба он не останется. — Глеб кивнул на оркестр. — Вот он, кусок хлеба, да еще с маслом.

— Зачем ты все-таки добавил Семену, что Каневский болтает? Чтобы увесистей было, чтобы уволили наверняка?

— Да, дорогуша, именно для этого и добавил. Я не желаю работать с мудозвоном, который при людях несет такое, за что меня завтра могут посадить.

Саша молчал.

— Осуждаешь меня? — спросил Глеб.

— Да, осуждаю.

— Ах, так, — усмехнулся Глеб, — ладно!..

Он налил себе еще рюмку, выпил, не закусывая, икнул, был уже на взводе.

— Расскажу тебе одну историю про моего друга. Хочешь послушать?

— Можно послушать.

— Тогда слушай.

Глеб поднял бутылку, она оказалась пуста.

— Ладно, дорогуша, расскажу тебе эту историю, а потом примем еще по сто. Итак, был у меня друг, хороший друг, верный друг, в Ленинграде. Жили мы в одном доме, в одном подъезде, на одной площадке, ходили в одну школу. Был он первый ученик и по литературе, и по математике, даже по физкультуре. Из простых новгородских мужиков, но самородок! Ломоносов! В университет на физмат прошел по конкурсу первый. Идейный! Еще в девятом классе прочитал «Капитал» Карла Маркса. Не пил, не блядовал, правда, курил. Русоволосый, синеглазый, статный, красавец мужчина! И главное, душевный, все к нему шли, и он, что мог, для каждого делал. И вот, понимаешь, какая штука… Подался мой друг в троцкистскую оппозицию еще студентом, в институте выступал открыто, взглядов своих не скрывал! Ты спросишь, почему дружил со мной, с беспартийным и безыдейным? Я, дорогуша, человек легкий, но человек верный, это он знал. За это, думаю, и любил. И все мне рассказывал. Конечно, всякие там тайны не выкладывал, имен не называл, дело уже повернулось к арестам, высылкам, но взглядами делился.

Глеб поманил пальцем официанта, показал на графинчик.

— Тащи еще двести!

— Может, хватит? — сказал Саша.

— Ничего, по сто граммов не помешает.

Глеб налил Саше, себе:

— Одного человека он напрочь не принимал.

И скосил глаза, Саша понял — речь идет о Сталине.

— Называл его «могильщиком Революции». Всех разговоров и не помню, но отчетливо запомнил именно насчет социализма в одной стране. Поэтому, дорогуша, меня так и задел Каневский. Раньше я это слышал от друга, которому доверял, а Каневского я не знаю. Друг мой говорил, что построить социализм в одной стране нельзя. А те, кто говорит, что можно, хотят превратить нашу страну в «осажденную крепость», в «окруженную врагами цитадель», то есть ввести, в сущности, военное положение, создать условия для единоличной диктатуры одного человека, для террора и репрессий. И утверждать, что у нас в стране, мол, уже построен социализм, значит, компрометировать саму идею социализма и в конечном счете угробить его . — Он замолчал, уставился на Сашу, глаза были мутные.

— Давай отложим твой рассказ до другого раза, — сказал Саша.

Глеб исподлобья посмотрел на него.

— Думаешь, за-го-ва-ри-ваюсь? Нет, никогда, ни-ког-да!

Придерживаясь за стол, поднялся.

— Пойду пописаю. А ты закажи чаю, только крепкого-крепкого, как чифирь. Знаешь чифирь?

— Знаю. Официант может не знать.

— Объясни.

И направился в уборную, не слишком твердо шагал, пошатывало.

Любопытная вырисовывается картина. И неожиданная. Выходит, не просто выпивоха, не просто богема, пусть и провинциальная, как он привык думать о Глебе. Всегда осторожничал, а тут с симпатией говорит о троцкисте, а троцкистов сейчас можно только поносить и проклинать. Колхозница в глухой деревне в «кругу» на улице пропела старую, двадцатых годов частушку: «Я в своей красоте оченно уверена, если Троцкий не возьмет, выйду за Чичерина». И схватила десять лет лагерей: «За троцкистскую агитацию и пропаганду». Брякнул человек «Троцкий был мировой оратор» — десять лет. «Троцкий, конечно, враг, но раньше был второй после Ленина» — опять десять лет. Такая вот обстановочка. А Глеб откровенничает…