Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!

— Верно, — подтвердили атаманы.

— Но сперва пусть крест на себя положит, что ничего от нас не утаит, — поставил условие Иван Лукьянов. — Ни своего, ни чускаевского, ни прочих бугровщиков.

— Тоже верно.

— А с Сергушкой Шемелиным как быть? — подал голос из своего закутка есаул Ларка Сысоев. — Он жа под замком со вчера сидит. Отпустим?

— Да постой ты с Сергушкой, — подосадовал на него Гаврила Ильин. — С одним не разобрались, а ты с другим лезешь.

— И с Сергушкой по правде надо решать, — заступился за Сысоева Тырков. — Про вину Богдана, кроме нас, никто не знает, а Сергушкина у всех на виду. Так что он прилюдно должен ее искупить. На первый раз и по молодости лет пусть перед Аршинским словесно покается.

— А ежели не пожелает? — опять встрял въедливый Ларка Сысоев. — Он жа упрямый, как не знаю хто.

— Лошадка тоже упряма, а везет прямо, — пошутил Тырков и тут же посерьезнел. — Коли вы мне это дело доверите, я сам с Сергушкой побеседую. Он отрок понятливый. Поймет.

— Под твое честное слово почему и не доверить? — легко согласился Гаврила Ильин и перевел взгляд на Аршинского: — А ты што молчишь, Богдан? Мы о твоей пользе печемся. Или как?

И вновь в казачьей избе легла тягучая тишина.

Не нарушая ее, Богдан поднялся с лавки, торжественно перекрестился и так же молча вышагнул за дверь.

— Ну вот, — с облегчением вздохнул Гаврила Ильин. — Кажись, разобрались.

А немногословный атаман пеших казаков Третьяк Юрлов вдруг похвалил Тыркова:

— Благодарствуем, Василей Фомич. С тобой как-то легче дела распутываются. Сами-то мы и застрять могли, а ты пришел — и все прояснилось. Удивительно даже. И как, скажи, тебе это удается?

— Сам не знаю, — пожал плечами Тырков. — Скорей всего — дело случая.

— Да случай этот не к каждому идет, — не поверил ему Третьяк. — К тому только, кто чует, где его искать. А ты чуешь. Люди к тебе. Ты к людям. Вот и весь сказ.

Отобедать Тырков завернул к себе на Устюжскую улочку, что легла в Верхнем посаде неподалеку от Казачьих ворот.

На высоком просторном крыльце под резным навесом, облокотясь на отливающую медью огородку из лиственничных досок, его терпеливо поджидала жена Павла. Завидев мужа, она оживилась:

— Ну наконец-то наш усердник явился, про хлеб-соль вспомнил. Того и гляди, солнце с обеда своротит, а его все нет и нет. Я чуть было не заскучала.

Глянул на нее Тырков снизу вверх и залюбовался: какая она у него ладная, светлая, ласковая. Годы будто и не тронули ее, а если и тронули, то очень бережно. На круглом скуластом лице ни морщинки, если не считать задорных ямочек на щеках. Но они у нее с самого рождения. Русые волосы по-девичьи в одну косу голубой лентой заплетены. Брови ровные, длинные, с крутым загибом. Луковка носа будто воском облита. Большие зеленовато-серые глаза вечно опущены, но так, что их отсвет играет на широких полных губах. И одета она не в будничное платье, а в парчовый сарафан-золотник, опоясанный не по стану, а по высокой груди. На ногах долговерхие башмаки без оторочки — чапуры, шитые шелком и опять же золотом. Павла словно хочет сказать этим мужу: для меня твое появление — всегда праздник.

На верхней ступени крыльца они будто невзначай сошлись — тяжеловесный, крутоплечий, груболицый Тырков и легкая, как голубица, залетевшая в охотничьи силки, Павла. Она вдруг вскинула на него изучающий, полный заботы и преданности взгляд и тут же отвела его, спрятала, затаила. В ответ он обнял ее и, задохнувшись от внезапно нахлынувших чувств, притиснул к себе.

— Ну, будет, будет! — первой отстранилась Павла. — Чего это ты, Василей Фомич, расчудился? Того и гляди, обеденку со спальней перепутаешь.

— А хоть бы и так, — с сожалением отпустил ее Тырков. — Все дела, дела, а пожить и некогда.

— Еще поживем, Васильюшка, — другим голосом пообещала она. — Какие наши лета?

Крыльцо в летнюю обеденку они превратили недавно — тут и посветлей, и посвежей, чем в домашней трапезнице. Складной стол для такого случая Тырков сам много лет назад изладил. Зимует он в чулане, а как только весна теплом взыграет, сюда выносится. Пообок ставятся широкие лавки, крытые зеленым сукном, а посреди стола — расписной кувшин с квасом и глиняные кружки, тоже расписные, рядом — деревянное блюдо с ржаным хлебом и сольница — как бы в привет любому, кто сюда войдет.

Вот и сейчас, положив на стол берестянку с нижегородской грамотой, Тырков первым делом утолил жажду квасом с можжевеловой приправой, отер вислые, как у моржа, усы и не торопясь стал плескаться и фыркать под рукомойником в дальнем углу обеденки.