Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!

Дав договорить Аршинскому, Гаврила Ильин обратился к Тыркову:

— Чего в дверях стал, Василей Фомич? Проходи. Садись. Лишним не будешь.

— Честному народу желаю здравствовать, — поприветствовал собравшихся Тырков и сел рядом с Аршинским. — Продолжай, Богдан. Прости, что влез некстати.

— А мне продолжать нечего, — самолюбиво воззрился на него тот. — Я свое сказал. Коли спустите этому дуболому вчерашнюю вину, я сам над ним суд устрою.

Только теперь Тырков заметил, что у Аршинского рассечена бровь, а нос распух, сделался малиновым. Сергушка Шемелин и впрямь его крепко навалял. Можно себе представить, что сейчас на душе Аршинского делается, какое это для него испытание — ловить на себе непроницаемые взгляды повидавших виды ермаковцев. Да это же для него казнь египетская!

Тыркову стало жаль Аршинского, но и злость на него в то же время вскипела. Легко быть добрым за чужой счет, воровски добытые украшения «на бедность» раздаривать. Ишь, какой доброхот нашелся. Корчит из себя святую невинность. Посмотрим, что он дальше запоет…

В этот момент Тырков и увидел на столе перед атаманами крученые из серебряной проволоки серьги в виде цветов, из которых выглядывали добродушные морды неведомых зверей, отлитых из золота. Рука сама потянулась к ним.

Заметив это движение Тыркова, Гаврила Ильин поинтересовался:

— По какому мы тут делу, знаешь?

— Более или менее, Гаврила Микитич. А чего не знаю, Богдан Аршинский только что обсказал.

Усмехнулся Ильин, одобрительно кивнул. Глаза у него цепкие, с прищуром, нос тонкий, с горбинкой, лоб выпуклый, скулы широкие; стриженые кружком волосы черны, но уже сединой тронуты, зато усы и борода с краснинкой. Сразу видно, Ильин родом из Азовских степей. Сказывают, так вот и Ермак выглядел, разве что волосы длинней носил и тело помогутней имел.

— Ну и что в таком разе скажешь?

— А то и скажу, что Сергушку Шемелина наказать следует, — заиграл голосом Тырков. — Почему и не наказать? Палач его так исполосует, что любой бурундук в нем родича с первого глаза признает… А ежели не ходить вокруг да около, то вовсе не с Сергушки надо начинать, а с этих вот чусов. Они ведь где взяты? — В урочище Тебенди на Саргачике. Спросите мурзу Елыгая, он вам это с воплями подтвердит… Что за бугровщики там промышляли? — Братья Чускаевы… Тряхните Мотрю Пинаиху, с нее враз золотое колечко слетит. А у Евсютки татарская теньга на шее болтается. Они из тех же могил взяты, между прочим. Услеживаешь, Богдан, куда я клоню? Не быть тебе казачьим головой, коли следы бугровщиков на твой двор или к твоим захоронкам приведут. Это дело воровское, судимое. Сам знаешь.

Пока Тырков говорил, лицо Аршинского становилось все белей и белей, лоб сделался влажным, глаза сузились.

Закаменели и атаманы.

Дав им прочувствовать сказанное, Тырков продолжал:

— Но можно и без суда обойтись.

И снова замолчал.

— Как? — не выдержал Осташка Антонов.

— Очень просто. Про нижегородское ополчение князя Пожарского вы все, конечно, слыхали. Нынче оно в Ярославле стоит, от Сибири немедленной помощи ждет. Вот я вам сейчас грамоту от них почитаю.

Атаманы задвигались, запереглядывались:

— А ну!

Тырков с выражением прочитал, затем, дав атаманам поразмыслить над услышанным, перешел к главному:

— Мне поручено серебро и добровольников в помощь Пожарскому собирать. На вашу подмогу крепко надеюсь, атаманы. Ведь дело такое большое, что больше и не бывает. Насчет серебра неволить никого не стану. Это дело святое, благодетельное, сами понимаете. Кто сколько может, тот столько и даст. Но подсказка от вас людям все же должна быть. Ведь они к вам особо прислушиваются, понеже за вашими плечами Ермака видят и то время, когда Москва вдруг Сибирью возвысилась. О добровольниках я и не говорю. Никто лучше вас не знает, кому из служилых какая цена. Я ведь не числа ищу, а умения, не подручников, а товарищей, одним словом…

Голос Тыркова от полноты чувств дрогнул, прервался. Торопясь сгладить заминку, он повернулся к Аршинскому:

— А тебе, Богдан, я так скажу: грех с тебя спишется, коли чусы и все прочее из тебендинских могил ты в нижегородскую казну положишь. Опять в землю их закапывать поздно. Татары могут принять это за новое бесчестие. Тут, с какой стороны к ним ни подойди, все плохо будет… И тебя, дурака, жаль, твою честную службу. Пойдут толки: мол, Богдан Аршинский с бугровщиками снюхался, о добро сибирцев руки испачкал. Но мы тебя не выдадим и ни разу не попрекнем, ежели ты сам свою вину исправишь. Верно я говорю, началие?