Дмитрий Мищенко - Синеокая Тиверь

– Вы не мужи, – сказала она Божественному и тем, кто около него стоял. – Неужели забыли: кто убоится презренного раба, тот хуже раба, кто легко уступает порфиру, тот недостоин порфиры.

– Феодора!

– Может быть, говорю неправду?.. Была бы моя воля и власть, я не только остановила, я бы раздавила бунтовщиков! Подумайте, кто грозит вам, перед кем дрогнули ваши сердца! Это же чернь!

Юстиниан не выдержал ее гневного взгляда и того презрения, которое пылало в огромных, потемневших от гнева глазах, и потупил взор. Не смели взглянуть на василису полководцы Велисарий и Мунд, сенаторы. Похоже, она не просто пристыдила их, совершенно обезоружила своим неожиданным появлением, но больше всего тем, что сказала и как сказала.

– Хотите – беритесь за ум и оставайтесь, хотите – бегите! – добавила она немного погодя. – А я из Августиона не пойду. Никогда, ни по чьему принуждению! Для меня порфира императрицы – наилучший саван.

Какой вошла, такой и вышла: уравновешенной, сосредоточенной и величавой, недоступно прекрасной и гордой. Вроде лишний раз утверждала: «Я не шутила, достойные. Может быть, в последний раз будила вашу совесть».

– Божественный император, – первым пришел в себя и пожелал привести в сознание остальных полководцев Велисарий. – А василиса правду говорит: бежать никогда не поздно, тем более что не все еще потеряно.

– А именно?

– У фиска есть золото… Не пожалеем его – и варвары будут на нашей стороне. Да и бунтовщики не так уж сплочены. Не мешало бы напомнить венетам, кто они, где их место.

– Предлагаешь метать бисер перед свиньями?

– Господь простит этот грех, тем более когда победим.

И Велисарий не ошибся. На звон золота, высыпанного щедрой рукой, откликнулись не много и не мало – три тысячи готов и герулгов, которые квартировали там же, в Константинополе, и принадлежали в большинстве к щитоносцам императорской армии в недавней войне с Ираном. Да и сражались наемники яростнее, чем можно было надеяться. Ослепленные соблазнительными обещаниями, не обремененные сомнениями, за что сражаются, они не прислушивались к предостережениям, уговорам, не останавливали их и собственные потери. Словно проголодавшиеся волы, которые увидели корм, шли и рубились молча; их пробовали остановить – но они свое знали: напирали и убивали. Восставшие не были так искусны, как готы и герумы, не хватало им и такой воинственности, как у наемников, но их было много, им было кого ставить на место тех, которые падали. Долго бились они с каким-то остервенелым упорством, с непонятной для их противников жертвенностью…

Битва в Милее продолжалась с утра до полудня, а победы, как и победителя, еще не наметилось. Были потери и с одной и с другой стороны. Над Константинополем не умолкал сплошной гул, но на это не обращали внимания. Где-то подбирали раненых, где-то не успевали, и по ним шли те, кто должен был идти дальше. Трупы лежали словно на покосе, и не видно было конца побоищу. Тогда решились и бросились между ослепленными злобой людьми православные священники. Уповая на сан свой и на слово Божье: ведь пути безумных, как и пути Всевышнего, неисповедимы, священники взяли в руки иконы и, подняв их перед собой, стали между сражающимися воинами, призывая прекратить резню, не проливать невинной крови. Димы злились на них, приказывали отойти и не мешать, а варвары даже не взглянули, кто перед ними: те, кто держит меч, или те, кто иконы, рубили беспощадно и тех и других.

Это решило их судьбу. Пораженные святотатством, жестокостью наемников, поднявших на святыни и святых отцов оружие, повстанцы собрали все силы, мужеству мужчин помогало бесстрашие женщин, детей, которые бросали на головы варваров посуду из окон, черепицу с крыш, лили кипяток, и наемники были смяты.

Даже Велисарий возвратился в Августион уже не тем Велисарием, каким вышел из него поднимать повстанцев. Он сидел совершенно отрешенный, обессиленный и униженный, казалось навсегда потерявший присутствие духа. Он был способен лишь вытирать пот и тупо смотреть перед собой.

– Пришло время, – сказал император, – поманить волка зайцем. Другого выхода не вижу.

Он созвал доверенных людей, им высказал свое повеление.

А немного спустя из залива вышел императорский флот, и среди повстанцев пошла гулять радостная весть: император бежал, народ волен избрать другого правителя, а тот, другой, пусть войдет в Августион как повелитель восставших.

Радость есть радость, ее не удержишь в сердце, а в доме – и подавно. На улицы и площади вышли все – и те, кто сражался, и те, кто не держал в руках оружия. Еще бы, такая великая победа и такое радостное событие: тирания низвергнута, тирана в Августионе больше нет.