Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа

Пол в огромной прихожей был выложен плитками под мрамор, они пожелтели и потрескались в нескольких местах. В доме — в одном из немногих в городе — была своя турецкая баня, как знак принадлежности хозяев к местной аристократии. Ныне же бабушка пребывала в благородной бедности. Наверху, в гостиной, висел портрет дедушки в массивной золочёной раме. Как сейчас вижу его добрые глаза и гордую осанку. В те времена многие христиане ещё носили национальную одежду, но мой дед на портрете был одет как европеец — в сорочке с отложным воротником и бантом. Когда турки убили его во время резни, за несколько лет до моего рождения, он был главой нашей общины и её представителем в правительстве, самым влиятельным и передовым среди наших общественных деятелей. Дед открыл в Трапезунде первую фабрику европейского образца — большую мельницу, на которой, к безграничному удивлению жителей города, как христиан, так и мусульман, все работы выполняли машины.

Сейчас мукомольная фабрика находилась в чужих руках, и всякий раз, как мы проходили мимо, глаза мамы застилали слёзы. А дядя Арутюн, который должен был занять место своего замученного отца и залечивать раны прошлого, вернулся из Парижа больной и лежал в солнечной комнате наверху.

Он так и не поднялся с постели. Лежал там, как Иисус Христос. В его облике появилось что-то возвышенное и неземное. Мы с мамой навещали его раза два в неделю. Он помогал мне готовить уроки по французскому, а я показывал ему военные упражнения, которым нас обучали в школе. На уроках гимнастики все команды отдавались по-французски.

Repos! Вольно!

Gardez-vous! Смирно!

En avant, marche! Шагом марш!

Un deux gauche droit, un deux gauche droit! Раз-два, левой, правой!

Я любил играть в солдаты, у меня была военная форма с саблей, ружьём и прочим снаряжением. Я готовился воевать в отрядах армянского национального героя — Андраника, бросившего вызов властям Оттоманской империи.

Иногда дядя Арутюн садился в постели и что-то писал. У него была таинственная связка рукописей, к которым я относился с благоговением. Из патриотизма он изучал во Франции сельское хозяйство, хотя родился и вырос в городе. Семья моей матери была очень патриотична, но если дядя Левон предпочитал служить народу мечом и всегда носил оружие, дядя Арутюн хотел служить ему пером и плугом. Но я-то знал, что он поэт.

В постели он являл собою классический образ чахоточного поэта. За несколько месяцев он исхудал до костей. Как-то раз бабушка сказала маме:

— Прошлой ночью он просил у Левона пистолет, хотел застрелиться. Нам с трудом удалось его успокоить. Ах, боже мой, боже мой!

Губы у мамы задрожали, но, войдя к дяде в комнату, она приняла весёлый и бодрый вид. Теперь дядя Арутюн походил на Христа больше, чем когда-либо. Ах, как я любил его!

Каждую ночь перед сном я молился богу, чтобы он вылечил дядю Арутюна. Не раз нам казалось, что он на пути к выздоровлению, но едва на лице бедной мамы появлялась улыбка, как опять наступало ухудшение, и в последующие дни у него едва хватало сил произнести несколько слов. Мне хотелось плакать, когда во время очередного ухудшения я ловил его печальный, потусторонний взгляд.

Произошло это в один прекрасный весенний день, незадолго до пасхи. Я только вернулся из школы, когда мать получила весть: «Дяде Арутюну совсем плохо, доктора созвали консилиум». Она по привычке тихо заплакала, надевая чаршаф — шёлковую накидку, которую носила, когда выходила из дому, — и, взяв меня за руку, поспешила к бабушке. Мама никуда без меня не ходила.

Когда мы пришли к бабушке, я увидел в тёмной гостиной дядю Левона. Он сидел, опустив голову и закрыв лицо руками, волосы его были всклокочены. Он на мгновение поднял голову, посмотрел на нас покрасневшими глазами и ничего не сказал. Мать оставила меня в прихожей, а сама поднялась к дяде Арутюну. Я чувствовал всю серьёзность положения, но мне не приходило в голову, что дядя Арутюн при смерти. Мне ещё не приходилось видеть, как умирают люди, я даже не видел, как умирают собаки, что у многих детей обычно является первым знакомством со страшным понятием смерти. Я тайком прокрался по лестнице, хотелось узнать, что делается в комнате дяди Арутюна, но, услышав голоса врачей, бросился обратно.

Через несколько минут спустилась мама, прижимая к глазам платок.

— Иди домой, — сказала она, — дядя Арутюн умирает. Я буду здесь всю ночь.

Итак, сообщить дома другой бабушке — матери моего отца, брату и сёстрам эту зловещую новость предстояло мне. Дети заплакали, а восьмидесятишестилетняя бабушка, высокая, прямая женщина, сказала только: «Мир праху его!» и, перебирая чётки, продолжала сидеть у печи, скрестив ноги. Она давно уже выплакала все слёзы и спокойно ждала смерти, несмотря на то, что могла пешком пересечь город из конца в конец и видела получше меня.

Читать дальше