Милош Кратохвил - Магистр Ян

Один богатый купеческий сынок тотчас же подал Андреадесу дукат. Писарь был так пьян, что не обратил никакого внимания ни на пение своей любовницы, ни на поданную монету.

Волькенштайн, как бешеный, ударил кулаком по столу. От удара подскочила и зазвенела посуда. Андреадес, не поняв, что случилось, вздрогнул и заморгал.

— Хватит о девках! — крикнул рыцарь. — Они — я говорю вам — змеи, змеи… А Олимпия — самая опасная змея. Самая опасная… Эта девка была бы моей, если бы ее не отобрал у меня папа-бабник!

— Не унывай, мой друг по несчастью! — начал уговаривать его менее других опьяневший Поджо. — Он отнял у меня возлюбленную куда красивее твоей.

— Никто не может быть прекраснее этой. Твоя не могла быть такой! Олимпия прекрасна, как… как Венера! — гордо заявил рыцарь.

— А у меня была сама Венера, — улыбнулся Поджо. — Не сердись, братец, не сердись!.. — успокаивал он Волькенштайна, уже готового сразиться с ним за честь дамы своего сердца. — Поверь мне, у меня была настоящая Венера. Ей только не хватало головы… — улыбнулся он.

— Это не беда! — сказал рыцарь. — Голова у женщины не самое главное. У женщин и рыб важнее всего середина. «In medio virtus». [65] «В середине — самое лучшее» (Овидий).

— Садись! — изо всех сил старался итальянец посадить своего друга на прежнее место. — Дай мне закончить. Она была мраморная. Мраморная, понимаешь?

— Угу, — миролюбиво кивнул Волькенштайн, не понимая, о чем идет речь. Ему всё было безразлично. Даже опьянев, он никак не мог забыть о своем горе.

— А я… ты никому не рассказывай об этом… Я, дурень… — наклонившись к Поджо, с трудом говорил рыцарь, — я люблю ее! Да, люблю! Люблю, наверное, потому, что она… не была моей! Олимпия могла бы стать моей, но не стала. Она сдержала слово, стерва! Когда я встретился с Олимпией здесь, она сообщила мне несколько новостей. Это были хорошие новости. Сигизмунд заплатил мне за них по-королевски, а всё же она — негодяйка. Я советовал ей держаться римского короля, а не папы… Знаешь, что она сказала? «Сначала следует общипать того, кто потерпит поражение… Второй никуда не убежит». Ну, какова сна, а?

Поджо понимающе кивнул:

— Это великая женщина…

— Она попадет в пекло, — простонал Волькенштайн, — а с нею и Иоанн XXIII.

— И он? — засмеялся итальянец. — А я думаю, что он попадет на небо!

— Папа? На небо? — удивленно вытаращил глаза рыцарь.

— Cur non ascendat Olympum, qui toties Olympiam ascendere potuit? [66] Почему бы не оказаться на Олимпе тому, кто столько раз оказывался на Олимпии? — продекламировал Поджо.

— Бац! — неожиданно раздалось в зале. Это Волькенштайн злобно швырнул кружку на пол. Вслед за нею свалился со своей скамьи Андреадес. Его падение сопровождалось новым звяканьем кружек и кубков. Вино лилось, брызгая на лица и одежду соседей. Пострадавшие начали ругать опьяневших собутыльников и потчевать их тумаками. Но даже крик не потревожил толстого монаха, спавшего непробудным сном. Возмущенные гости не желали оставаться в трактире, — они пришли сюда не для того, чтобы обожравшиеся скоты портили им одежду. Гости поспешно расплачивались с Тюрли.

В этот момент Волькенштайн пришел в себя. Уход купеческих сынков означал конец попойки… Есть ли у Поджо какие-нибудь деньжата? Итальянец захохотал и вывернул наизнанку пустые карманы. Разве господин рыцарь не хвастался, что совсем недавно Сигизмунд по-королевски вознаградил его за услуги?

Волькенштайн нахмурился. Недавно… Это верно. Но для его нужд это вознаграждение оказалось весьма незначительным. Рыцарь потерял Олимпию. Ему пришлось искать новое утешение, а оно — хорошее или плохое — не достается даром.

— Тогда придется, — благоразумно предложил Поджо, — идти домой.

Совет друга показался рыцарю по меньшей мере странным. Разве можно уходить из трактира, не вкусив всех радостей? Вдруг что-то осенило Волькенштайна, — рыцарь попросил Поджо немного подождать. Он решил попытать счастья у одного знакомого. Еле передвигая ноги, рыцарь прошел по залу, отпихивая людей и стулья, и разыскал Тюрли. Он спросил хозяина:

— Где остановился ку… купец, я забыл, как его зовут — Руль, Рун… Рунтингер? Ага, вспомнил… Рунтингер. У меня есть к нему очень важное дело!.. Поздно, четыре часа ночи? Ерунда. Когда купец узнает, что я ему скажу, он обрадуется.

Господин Матиас Рунтингер спал сном праведника. Его разбудил Волькенштайн, — он со страшным шумом вломился к нему в комнату.

Рунтингер быстро зажег свечу. Фигура, стоявшая посреди комнаты, покачивалась на нетвердых ногах и тяжело сопела.