Гледис Шмитт - Рембрандт

Лисбет обносила гостей маринованными грушами, и ее короткая белая рука с розовыми пятнышками на сгибах на мгновение соприкоснулась с классически правильной рукой госпожи ван Сваненбюрх. И хотя первая была грубоватой и бесформенной, а вторая тонкой и точеной, Рембрандт понял, чему он всю жизнь останется верен. Он — нидерландец и протестант, он сын своих родителей и никогда не променяет их ни на какой юг, хотя, вероятно, и огорчит отъездом в Амстердам.

— Напрасно беспокоишься, мать. Не верю, чтобы меня когда-нибудь потянуло в Италию, — сказал он.

И когда он вместе с отцом стоял у двери, провожая знатных гостей и желая им доброй ночи, ему казалось, что мысли его, словно чайки, унеслись на пристани Амстердама и парят там над большими кораблями, груженными превосходной китайской бумагой, старинными монетами и мраморными статуями со следами земли. Он обрадовался, когда отец сразу ушел к себе, мать с Лисбет принялись уносить посуду на кухню, а Ливенс зевнул и объявил, что с удовольствием ляжет спать: Рембрандтом владела неотступная пьянящая мечта, и он был благодарен судьбе за то, что никто не мешает ему унести эту мечту с собой в постель и остаться с ней среди полного безмолвия.

Дважды прозвенел утренний колокольчик. Сейчас мать, слишком сдержанная, чтобы позвонить в третий раз и погромче, тяжело дыша поднимется по лестнице и спросит дочь, почему та не встает.

— Не ходи наверх, мама, — крикнула девушка, садясь на постели и откидывая одеяло. — Я уже проснулась.

— Это я слышу. А встанешь скоро?

— Честное слово, через минуту приду.

Лисбет с таким опозданием спустилась вниз, что делать в кухне было уже почти нечего. Огонь развел сам отец, а сейчас он — Лисбет видела его через распахнутую в сад дверь — разглядывал побеги гиацинтов, растирая затекшие после сна шею и плечи. Стол был накрыт, оставалось лишь подать завтрак. Пока мать ходила в кладовку за маслом, Лисбет принесла все остальное: пиво, сухари, селедку, нежный алкмарский сыр, привезенный Яном.

— Готов завтрак? — спросил отец, шумно и, как всегда по утрам, оживленно входя в кухню.

Но тут прямо у них над головой раздался треск и что-то рухнуло.

— Геррит! — вскрикнула мать, с трясущимися от испуга руками выбегая из кладовой. — Что с тобой, Геррит? Ты упал?

Отец вскочил и побежал вверх по лестнице.

— Нет, мать, это я, — раздался раздраженный голос Рембрандта. — Ничего не случилось. Просто я свалил мольберт.

— Мольберт? — переспросила мать. — Ах, боже ты мой!.. А как же картина? Ты ее не смазал? Не повредил?

— Нет, с картиной все в порядке, но уцелела она чудом. На этой мансарде невозможно работать — стоит повернуться, и обязательно наткнешься на какую-нибудь чертову рухлядь.

Отец вернулся в кухню, раздраженно поджимая губы. В последние три дня Рембрандт уже несколько раз навлекал на себя родительский гнев своими барственными и бесцеремонными замечаниями — то в очаге торф дымит, то в комнате у него освещение слишком скудное.

— Зря он, право, привередничает, — сказал Хармен Герритс. — В его годы я делил чердак с двумя другими парнями, а стул у нас был один на троих, и мы пользовались им по очереди.

— Да, но ты не писал там картины, отец. А писать картины совсем другое дело.

Мельник даже не взглянул на Лисбет, и это уязвило ее больше, чем его сердитые слова.

— Кому не нравится его жилье, пусть ищет другое, если может себе это позволить, — проворчал старик.

— Больно уж ты суров, Хармен, — остановила его мать. — В комнате и впрямь не повернуться. Я как начну ее убирать, обязательно на что-нибудь натыкаюсь.

Они замолчали, прислушиваясь к медленному перестуку костылей по лестнице — вниз спускался Геррит. Он вошел в кухню, коротко поздоровался с родными, добрался до своего места на противоположном конце стола, сел и отставил костыли в сторону.

— Почему ты всегда думаешь, что это я упал, мать? — спросил он. — Можешь не сомневаться: я еще держусь на ногах, хоть они у меня и калеченые. А уж если упаду, так сам тебя позову.

Побледневшее лицо матери неожиданно вспыхнуло.

— Прости, сынок, я не хотела тебя обидеть. Просто я очень тревожусь за тебя, хотя и знаю, что это глупо, — не без укора ответила она, давая понять, что в неумении сына оценить ее материнскую тревогу есть что-то предосудительное.

— Нет нужды трястись надо мной, словно я ребенок.

— Полно, Геррит, оставим это, — перебил отец, садясь на свое место. — Садись-ка и ты, мать. Поторопись, Рембрандт! Я и так уже потерял слишком много времени. Не понимаю, почему человек должен целый час дожидаться завтрака. Мне пора на мельницу.