Эрик-Эммануэль Шмитт: Малые супружеские злодеяния

ЛИЗА

ЖИЛЬ

Ночь. Квартира.

Слышен звук ключа в замке и отпирающихся задвижек.

Дверь открывается, пропуская две тени в ореоле желтоватого света из коридора.

Женщина входит в комнату, мужчина с чемоданом в руке остается позади нее, на пороге, как будто не решаясь войти.

Лиза быстро начинает зажигать один за другим все светильники, ей не терпится дать свет на место действия.

Как только квартира освещена, она распахивает руки, демонстрируя интерьер, как если бы это была декорация к спектаклю.

ЛИЗА. Ну, как?

Он отрицательно качает головой. Она обеспокоена и настаивает.

ЛИЗА. Не торопись! Сосредоточься.

Он внимательно и досконально оглядывает всю имеющуюся мебель, потом опускает голову. Вид у него несчастный и пришибленный.

ЛИЗА. Ничего?

ЖИЛЬ. Ничего.

Однако этот ответ ее не удовлетворяет. Она ставит на пол чемодан, закрывает дверь, берет его под руку и ведет до кресла.

ЛИЗА. Вот кресло, где ты любишь читать.

ЖИЛЬ. Оно мне кажется несколько поизносившимся.

ЛИЗА. Я тысячу раз предлагала сменить обивку, но ты всегда отвечал: либо я, либо обойщик.

Жиль усаживается в кресло. На лице его появляется гримаса боли.

ЖИЛЬ. Тут не только обивку надо менять, пружины как будто тоже…

ЛИЗА. Пружина интеллекта.

ЖИЛЬ. Что, что?

ЛИЗА. Ты считаешь, что польза от кресла есть только тогда, когда оно неудобно. А пружину, которая в данный момент врезалась тебе в левую ягодицу, ты называешь пружиной интеллекта, уколом мысли, пиком неусыпной бдительности!

ЖИЛЬ. Кто же я: псевдоинтеллектуал или подлинный факир?

ЛИЗА. Пересядь-ка лучше к письменному столу.

Он послушно следует ее совету, но стул вызывает у него недоверие, и он предварительно кладет на него руку. Когда он садится, слышится металлический стон. Он вздыхает.

ЖИЛЬ. Имеется ли у меня теория и относительно скрипящих стульев?

ЛИЗА. Разумеется. Ты запрещаешь мне смазывать пружины маслом. Для тебя каждый скрип — сигнал тревоги. А ржавая табуретка — активный участник твоей битвы против всеобщей расслабленности.

ЖИЛЬ. Сдается мне, я оброс теориями на все случаи жизни?

ЛИЗА. Почти. Ты не выносишь, когда я навожу порядок на твоем письменном столе, и называешь первозданный хаос в своих бумагах «порядком исторического складирования». Полагаешь, что книги без пыли напоминают чтиво в зале ожидания. Считаешь, что хлебные крошки — не мусор, потому что хлеб мы употребляем в пищу. А совсем недавно уверял меня, будто крошки — это слезинки хлеба, который страдает, когда мы его режем. Отсюда вывод: диваны и кровати полны скорби. Ты никогда не заменяешь перегоревшие лампочки под тем предлогом, что в течение нескольких дней следует соблюдать траур по угасшему свету. Пятнадцать лет обучения в брачном союзе научили меня сведению всех твоих теорий к единственному, но основополагающему тезису: ничего не делай в доме!

Он улыбается мягкой, извиняющейся улыбкой.

ЖИЛЬ. Жизнь со мной — настоящий ад, верно?

Она с удивлением поворачивается к нему.

ЛИЗА. Ты меня растрогал своим вопросом.

ЖИЛЬ. И каков же будет ответ?

Она не отвечает. Поскольку он продолжает ждать, кончается тем, что она уступает с застенчивой кроткостью:

ЛИЗА. Конечно, это ад, но… определенным образом… этот ад меня устраивает.

ЖИЛЬ. Почему?

ЛИЗА. В нем тепло…

ЖИЛЬ. В аду всегда тепло.

ЛИЗА. И у меня там есть место…

ЖИЛЬ. О, мудрый Люцифер…

Умиротворенный ее признаниями, он направляет свое внимание на окружающие его предметы.

ЖИЛЬ. Странно… у меня такое чувство, словно я — новорожденный, но взрослый. Кстати, сколько дней?

ЛИЗА. Пятнадцать…

ЖИЛЬ. Уже?

ЛИЗА. А мне казалось, время течет так медленно.

ЖИЛЬ. По мне, так — стремительно. (Самому себе) Проснулся утром в больнице, рот мокрый, как будто я вышел от дантиста, по коже мурашки бегают, на голове — повязка, в черепе — тяжесть. «Что я здесь делаю? Со мной несчастный случай? Но я жив». Пробуждение, несущее облегчение. Коснулся своего тела, как если бы мне его только что вернули. Я вам рассказал…