Джерри Старк - Павильон Дружбы

«Наверное, — отвечала наставнице Либертина, поздним вечером падая после репетиций на свой узкий диванчик и проваливаясь в темноту без снов. — Но его же нельзя не любить, он… он такой…»

Либертине понадобилось всего пара дней, чтобы осознать, насколько собравшееся в Павильоне Дружбы общество привязано к Фабру. Танцоры, актрисы и певцы, музыканты, даже плотники, сооружавшие огромную Скалу — все они невольно тянулись к нему, с его солнечным, легким характером и невесть откуда берущейся энергией. Эглантин тянул на себе подготовку представления, мирил вечно готовых вцепиться друг другу в глаза певиц и балерин, добывал деньги и продукты на всю подчиненную ему шатию. Одновременно умудряясь писать сценарий будущего действа и стихи к нему, и появляться на заседаниях в Конвенте, благо идти от Павильона до дворца Тюильри было всего ничего. О своей высокой должности депутата он высказывался довольно пренебрежительно, заявляя, якобы у него нет времени выслушивать пустую болтовню. Уж если от него потребовали праздник в честь Разума, они его получат. И могут им подавиться.

— Фабр, мы все знаем, что у тебя язык без костей… но лучше бы ты его попридержал, — мрачно изрекал в таких случаях Шабо. Невесть почему Либертине казалось, что этот знакомый Фабра смахивает на строгого учителя или священника — и Суламита подтвердила ее догадку, рассказав, что до Революции Шабо и в самом деле состоял в ордене капуцинов, но потом отказался от духовного звания. Еще маленькая танцовщица с изумлением узнала, что диковинный новый календарь есть изобретение Фабра — и он ужасно стесняется этого, всякий раз уверяя, что сочинил его, пребывая в чудовищном похмелье. Никто не верил, но все дружно делали вид, что так оно и было.

Либертина сама не знала, с какой радости принялась наводить порядок в закутке за китайской ширмой, выбросив оттуда уйму пустых бутылок и корзину исписанных и скомканных бумаг, перемыв грязные стаканы и чашки из-под кафе, а заодно вычистив старую бронзовую жаровню. Словно получив безмолвное разрешение, она всякий вечер готовила кофе для являвшихся на огонек друзей Фабра, а потом тихонько пряталась в уголке и слушала. К Эглантину вечно кто-нибудь приходил, словно Павильон Дружбы был его личным домом с вечно распахнутыми настежь дверями, а он сам — гостеприимным хозяином.

Громкие имена тех, о ком Либертина раньше только слышала, теперь обретали зримые лица, повадки и узнаваемые черты. Они все наведывались сюда, в балаган Фабра, ставший нейтральной территорией — сторонники Дантона, сторонники Робеспьера, депутаты, спекулянты, актеры, непримиримые враги, просители — сидели на продавленном диване, пили кофе из чашек с вензелем герцогов Орлеанских. Ссорились и мирились, решали свои насущные проблемы, сочиняли речи и статьи в газету, тут же подсовывая их издателям… Порой Либертина не могла понять, где, собственно, заседает Конвент — в парадных залах Тюильри или за шелковой ширмой с пучеглазыми драконами?

Либертина узнавала и запоминала их, а они запоминали ее, мимоходом окликая: «Юность, где кофе? Вот тебе денег, возьми кого в помощь, сбегай в пекарню или в лавку — жрать охота… Либертина, ну-ка перепиши быстренько, у тебя вроде рука счастливая… Граждане, куда запропастилась наша маленькая Свобода? Иди сюда, садись и слушай — уж больно душевно слушаешь…» Шуршали свежие листы газет, от которых остро и кисловато пахло типографской краской, язвительный остроумец Эро тихонько отпускал очередную шпильку, от которой, как от упавшей в сухостой спички, вспыхивал хохот, и Либертина молилась невесть кому, чтобы так было всегда. Чтобы трещала жаровня, булькал кофейник, чтобы сдержанный Шабо делал вид, якобы его абсолютно не волнует сидящая рядом на подлокотнике дивана Лина-Суламита, чтобы Эглантин и Сешель беззлобно поддразнивали друг друга, и не было никакого города за окнами. Шумно пыхтящего, обозленного, голодного города, тянувшегося облетевшими черными сучьями лип к Павильону.

…Но все же город добрался до них.

Вечер накануне не задался, хотя никаких причин к тому вроде не имелось. В намозолившую всем глаза Скалу плотники вколотили последний гвоздь, завтра ее собирались обтягивать тканью. Прибежал мальчишка-разносчик, шлепнул на стол Эглантина пачку газет, прямо из типографии, которые начнут продавать на улицах только завтрашним утром. Объявился уставший и задерганный Камиль Демулен, заявил, что мир жесток и несправедлив, после чего улегся спать на диванчике. Фабр где-то пропадал, Либертина ушла к зеркальной стене, присоединившись к репетиции девушек-танцовщиц из свиты Богини Разума. Она увлеклась, слишком поздно заметив, что из-за ширмы доносятся голоса — и голоса эти с каждым мгновением становились все громче. Когда же Либертина сунулась в некогда тихий и спокойный уголок, то застала ссору во всей ее красе. Шабо, помавая перед собой свернутой в трубку газетой, как кавалерийской саблей, орал на разбуженного Камиля. Тот пытался огрызаться, заикаясь более обычного, у него получалось только судорожное «т-т-т…» пополам с брызжущей слюной, и физиономия быстро наливалась багровым цветом. Либертина растерялась, ее толкнули в спину, влетевший Фабр оказался между спорщиками и рявкнул на Шабо «Прекратить!» таким звонко-режущим голосом, что тот в растерянности подавился окончанием фразы.