Деннис Лихэйн - Настанет день

Гостиница «Талса» закрылась до лучших времен, то есть пока люди не перестанут синеть, и никто теперь не делал никаких ставок, так что деньжат сейчас было ну никак не заработать. Лютер запретил Лайле выходить, сказав, что они не могут рисковать ни ею, ни ребеночком, но это значило, что сам он тоже должен торчать с ней дома. Так он и поступил, и вышло, пожалуй, даже лучше, чем он ожидал. Они немного подлатали домик снаружи и внутри, положили везде свежий слой краски и повесили занавески, которые тетя Марта подарила им на свадьбу. Днем они почти всегда находили время для любовных утех, куда более тихих и нежных, чем раньше, — без летних голодных стонов и рыков.

В эти-то недели он и вспомнил, как сильно любит эту самую женщину, и то, что он ее любит, а она любит его, делало его настоящим мужиком, чего уж там. Они вместе мечтали о будущем и о будущем ребенка, и Лютер впервые сумел вообразить себе жизнь в Гринвуде, набросал в голове примерный десятилетний план, по которому он станет вкалывать как настоящий мужик и кое-что прикапливать, пока не сможет завести собственное дело — к примеру, плотницкое; или же станет хозяином и работником в ремонтной мастерской, будет чинить всевозможные штуки, которые чуть не каждый божий день рожает эта самая страна. Лютер-то знал: если смастеришь какую-нибудь механическую хреновину, рано или поздно она сломается, и мало кто знает, как ее починить; но отнесите вещь человеку с Лютеровыми талантами, и он доставит ее прямехонько к вам домой еще до вечера, и будет она как новенькая, уж поверьте.

Да, так он провел пару недель, но потом домик снова начал на него давить и мечты потускнели: он представил, как старится в каком-нибудь особнячке на Детройт-авеню, среди людей вроде тетушки Марты, как ходит в церковь, отказывается от выпивки, бильярда и прочих радостей, а потом вдруг, проснувшись поутру, видит в волосах у себя седину и понимает, что прыть куда-то подевалась и ничегошеньки-то он со своей жизнью не сделал, только гнался за чьей-то чужой мечтой о том, какая она должна быть, эта самая жизнь.

Так что он навестил «Гусыню», чтоб отвлечься от этой чесотки в мозгах, и, когда явился Джесси, эта самая чесотка превратилась в улыбку до ушей — потому что, братцы, очень уж он соскучился по тому времечку, которое они проводили вместе, всего-то две недели назад, но ему казалось, прошло года два с тех пор, как все они валили через железку из белого города и, бывало, развлекались по полной, — уж это были времена, скажу я вам.

— Проходил я мимо твоего дома, — сообщил Джесси, стаскивая маску.

— На хрена ты ее снял? — поинтересовался Лютер.

Джесси глянул на Кельвина, потом на Лютера:

— Вы ж свои не сняли, мне-то чего переживать?

Лютер молча уставился на него: в кои-то веки Джесси изрек что-то здравое, и его малость рассердило, что он сам до такого не дотумкал.

Джесси продолжал:

— Это Лайла мне сказала, что ты, скорей всего, тут. Сдается мне, я этой женщине не очень-то по нраву, Деревня.

— Ты маску не снимал, нет?

— Чего?

— При моей жене. Когда с ней говорил, маска была на тебе, нет?

— Была, черт дери, была. Уж понятное дело.

— Тогда ладно.

Джесси отхлебнул из своей фляжки:

— Декану приспичило нас повидать.

— Нас?

Джесси кивнул.

— А на кой?

Джесси пожал плечами.

— Когда?

— Да с полчаса назад.

— Вот черт, — произнес Лютер. — Ты что, не мог раньше прийти?

— Сначала я зашел к тебе домой.

Лютер поставил кий:

— У нас что, неприятности?

— Не-а. Ничего такого. Он нас просто хочет увидеть.

— На черта?

— Я ж тебе говорю, не знаю, — ответил Джесси.

— Откуда ты тогда знаешь, что ничего такого? — спросил Лютер, когда они уже выходили на улицу.

Джесси глянул на него, завязывая маску на затылке:

— Туже корсет, подруга. Держи форс.

— Пусть задница твоя держит.

— Сказано — сделано, негритос, — заметил Джесси, покачав перед ним своим обширным задом.

И они рванули по пустынной улице.

— Присаживайтесь туточки, рядом со мной, — произнес Декан Бросциус, когда они вошли в клуб «Владыка». — Вот прямо сюда, ребятки. Не тушуйтесь.

С широченной улыбкой, в белом костюме поверх белой рубашки, в красном галстуке того же цвета, что и его бархатная шляпа, он сидел за круглым столиком в задней части зала, возле сцены. Едва они вошли, Декан призывно замахал им через весь тускло освещенный клуб, и Дымарь мгновенно запер за ними дверь, щелкнув замком. Лютер почувствовал, как щелчок отдается дрожанием где-то у него в кадыке. Раньше он бывал в этом клубе только в вечерние часы, когда здесь обслуживали посетителей, и пустые кабинки, обитые светло-коричневой кожей, на фоне красных стен казались при свете дня более невинными, зато более зловещими.