Деннис Лихэйн: Настанет день

Так что он даже на таком расстоянии разглядел, что у следующего бэттера, маленького, худенького, лицо попорчено, пересечено какими-то багровыми рубцами. А сам он весь как сжатая пружина, как гончий пес перед охотой — подрагивает, подпрыгивает. Наклонился над базой, словно изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выскочить из собственной шкуры. Рут уже понимал, что этот негритос сейчас взовьется стрелой, но даже он не готов был к такой стремительности.

Мяч еще не долетел до правого полевого игрока (Рут заранее знал — тот не возьмет), а гончий пес уже начал перебежку. Когда мяч ударился о траву, правый полевой схватил его и, быстро заняв позицию, бросил. Мяч вырвался у него из руки, точно улепетывал от папаши попорченной им девицы, и мгновенно очутился в перчатке «сторожа» второй базы. Но гончий пес уже стоял рядом с ним. Выпрямившись в полный рост. Он ни разу не пригнулся, не ссутулился. Небрежно крутанувшись, словно забирая из ящика утреннюю газету, парень застыл, глядя назад, в центр поля, и Рут не сразу понял, что он смотрит на него. Рут коснулся шляпы и получил в ответ нахальную и мрачноватую ухмылку.

Не худо бы приглядеть за этим ловкачом, решил Рут.

Его звали Лютер Лоуренс, и его выставили из «Райтвилл Мидхоукс» в июне, после того как он сцепился с Джефферсоном Ризом, менеджером команды, эдаким дядей Томом с лошадиным оскалом, который надушенным пуделем увивался вокруг белых, лакействуя в доме в пригороде Колумбуса, и хаял собственный народ. Лютер услыхал об этом как-то ночью от своей подружки, Лайлы, славной такой девчонки, которая работала в том же доме, что и Джефферсон Риз. Лайла-то ему и рассказала, как Риз однажды вечерком разливал в столовой суп из супницы, а белые все распинались насчет всяких наглых негров в Чикаго, мол, очень уж они дерзко фланируют по улицам, даже не опускают глаза, когда мимо проходит белая женщина. И Риз вставил: «Стыдоба, да и только. Да, сэр, цветные в Чикаго — что твой шимпанзе на ветке. Им и в церковь-то некогда. Только и знают, что в пятницу надираться, в субботу резаться в картишки, а все воскресенье иметь чужую бабу».

— Он так сказал? — переспросил Лютер.

Они с Лайлой нежились в ванне гостиницы «Диксон» («Только для цветных!»). Он подбавил в воду пены, размазал ее по маленьким грудям Лайлы, уж больно ему нравилось, как смотрятся пузырьки на ее коже цвета неполированного золота.

— Он и много чего похуже сказал, — призналась Лайла. — Но ты к нему не лезь, милый. С ним шутки плохи.

Когда Лютер все-таки полез к нему возле скамейки запасных, Риз мигом перестал скалиться и устремил на него первобытный тяжелый взгляд, свидетельствовавший о том, что мучительный труд под лучами палящего солнца — не такое уж давнее дело. Лютер только успел подумать: «Ого!» — а Риз уже молотил его по лицу своими железными кулачищами. Лютер отбивался изо всех сил, но Джефферсон Риз, который прожил на свете вдвое дольше и десять лет оттрубил домашним лакеем, — этот самый Риз долго копил в себе ярость, и она вырвалась наружу с неистовой силой. Он вбивал Лютера в землю, пока из того ручьями не полилась кровь, мешаясь с грязью, мелом и пылью.

Эней Джеймс, друг Лютера, сказал ему в благотворительном отделении больницы Святого Иоанна:

— Черт тебя дери, парень, у тебя же быстрые ноги, почему ты просто не смылся, как только увидел, что у старого психа сделались такие глаза?

У Лютера было целое лето, чтоб как следует обдумать этот вопрос, но ответа он не нашел. Да, у него быстрые ноги, он сроду не встречал никого быстрее. Может статься, ему просто до смерти надоело удирать.

Но теперь, глядя на пялившегося на него здоровяка, сильно смахивавшего на Бейба Рута, он поймал себя на мысли: «Думаешь, ты повидал на своем веку настоящие перебежки, белый? Не-е. Сейчас увидишь. Еще внукам будешь рассказывать».

И он сорвался со второй базы, как только Джо Бим по прозвищу Клещ сделал свой осьминожий бросок: Лютер улучил мгновение и успел заметить, как у белого выпучились глаза, круглые, точно его брюхо, но собственные ноги уже сами несли Лютера, и земля неслась под ним, как бурная река в весенний паводок. Имейте в виду, сэр, в бейсболе главное — скорость, а я — самый что ни на есть быстроногий сукин сын из всех, каких вы в жизни повидали. Когда Лютер поднял голову, то прежде всего увидел у своего уха перчатку Тирелла Хока, «сторожа» третьей базы. А уже потом мяч, стремительно приближающуюся слева летучую звезду, словно бы дымящую. Он мгновенно присел с криком «У-ух!», и мяч просвистел под перчаткой Тирелла, чиркнув Лютера по затылку, раскаленный, точно бритва в парикмахерской Моби на Меридиан-авеню. Оттолкнувшись мыском правой ноги, Лютер рванул дальше, земля под ним мчалась так быстро, что он подумал — она вот-вот вырвется из-под ног, и он сорвется с края в пропасть, может быть — с самого края мира. Он слышал, как кетчер Рэнсом Бойнтон требует мяч, кричит: «Сюда! Сюда!» Он поднял взгляд, увидел прямо перед собой Рэнсома, почувствовал по его глазам, по его напрягшимся коленям, что мяч близок, набрал в грудь побольше воздуха и превратил свои икры в пружины, а ступни — в отбойные молотки. Он налетел на Рэнсома с такой силой, что сам почти не почувствовал удара, просто перескочил через беднягу и увидел, как мяч стукается в деревянное ограждение за домашней базой в ту же секунду, что его, Лютера, нога касается пластины. Он услышал два звука сразу, один — четкий и громкий, другой — глухой и мягкий. И он подумал: ну чего, видали? Быстрей вам и не снилось!