Деннис Лихэйн - Настанет день

Господи, только не это слово, опять это слово, и прямо ему в лицо. Если бы он мог, то изъял бы это словцо из своего лексикона, безвозвратно уничтожил, чтобы оно никогда не приходило ему в голову, а следовательно, никогда не слетало с губ. Он был пьян, когда его произнес. Пьян и к тому же поражен ее ужасными откровениями об Ирландии. О Квентине Финне.

«Респектабельность». Вот черт.

Он развел руками, словно ему не хватало слов.

— Теперь моя очередь, — проговорила она. — Респектабельной стану я.

Он покачал головой:

— Нет.

И по гневу, залившему ее лицо, он почувствовал, что она снова неправильно его поняла. Он имел в виду, что респектабельность — недостойная для нее цель. Но она, как видно, решила, что он хотел сказать — она и респектабельность две вещи несовместимые.

Прежде чем он успел объяснить, она проговорила:

— Твой брат сделал мне предложение.

Сердце у него застыло. И легкие. И мозг. И кровь в жилах.

— И?.. — спросил он придушенно, как будто горло ему оплели какие-то лианы.

— Я ответила, что подумаю, — сообщила она.

— Нора.

Он протянул к ней руку, но она отступила назад.

— Твой отец в кабинете.

Она ушла. Дэнни знал, что снова ее разочаровал. Он должен был прореагировать иначе. Быстрее? Не так быстро? Не так предсказуемо? А как? Если бы он упал на колени и сделал предложение сам, могло ли случиться чудо и она не убежала бы? Но он чувствовал, что ему следовало совершить что-то безумное, хотя бы для того, чтобы дать ей шанс это безумство отвергнуть. И тогда чаши весов уравновесились бы.

Дверь в кабинет открылась, отец стоял на пороге.

— Эйден.

— Дэнни, — поправил он сквозь стиснутые зубы.

За окнами отцовского кабинета падал снег, белый на черном фоне. Дэнни сел в одно из кожаных кресел напротив стола. В камине горел огонь, наполняя комнату приглушенным теплым сиянием.

Томас Коглин еще не снял форму — ворот кителя расстегнут, капитанские нашивки блестят на синих рукавах. Дэнни же был в штатском, и ему казалось, что нашивки издевательски скалятся. Отец протянул ему виски и присел на угол стола.

Коглин-старший выпил. Налил из графина еще. Покатал стакан между ладонями, глядя на сына.

— Эдди мне сказал, ты обратился в другую веру.

Дэнни поймал себя на том, что тоже катает стакан в ладонях.

— Эдди сгущает краски.

— В самом деле? А то в последнее время я уж думал, Эйден, не подхватил ли ты большевистскую заразу. — Он мягко улыбнулся и сделал глоток. — Видишь ли, Марк Дентон — большевик. Как и половина членов БК.

— Господи, папа, мне кажется, они больше смахивают на копов.

— Они большевики. Эти люди говорят о забастовке, Эйден? О забастовке?

— Ни один из них не произносил этого слова в моем присутствии, сэр.

— Следует чтить один важный принцип, мой мальчик.

— И что же это за принцип?

— Для всех, кто носит полицейский значок, общественная безопасность — превыше всего.

— Но существует еще один принцип, сэр: надо, чтобы на столе у человека была еда.

Отец отмахнулся от этого заявления, точно от дыма:

— Ты сегодня читал газеты? В Монреале восстание, хотят сжечь город дотла. И нет полиции, чтобы защитить имущество и людей, нет пожарных, чтобы потушить огонь, потому что все они бастуют. Прямо Петербург в чистом виде.

— Может, это все-таки Монреаль, — заметил Дэнни. — И Бостон.

— Мы не наемные рабочие, Эйден. Мы служим обществу. Мы стоим на страже его интересов.

Дэнни позволил себе улыбнуться. Ему редко случалось видеть, чтобы старик так кипятился, и знать при этом, как его утихомирить. Он затушил окурок, и усмешка исчезла с его губ.

— Смеешься?

Дэнни успокаивающе поднял ладонь:

— Папа, папа. У нас тут не будет Монреаля. Правда.

Отец прищурился:

— Почему так?

— Что ты, собственно, слышал?

Отец полез в ящичек и извлек оттуда сигару.

— Ты пошел против Стивена О’Миры. Мой сын. Коглин. Нарушил субординацию. А теперь ты ходишь по участкам, собираешь свидетельства? В служебное время вербуешь людей в ваш так называемый профсоюз?

— Он меня поблагодарил.

— Кто?

— Комиссар О’Мира поблагодарил меня, папа, и сам попросил меня и Марка Дентона собрать эти свидетельства. Он считает, что скоро мы разрешим эту проблему.

— О’Мира?

Дэнни кивнул. Волевое лицо отца вдруг сделалось белым как мел. Чего-чего, а этого Коглин-старший никак не ожидал. Дэнни прикусил губу, чтобы не расплыться в улыбке. «Я тебя уел, — подумал он. — Двадцать семь лет живу на свете, и вот наконец я тебя уел».