Сэмюэл Блэк - Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

В начале нынешнего года обнаружился какой-то тайный заговор против Медичи. Я не имел к нему никакого касательства, но это не помешало властям арестовать меня и допрашивать, посадив в тюрьму. Меня пытали в подземельях Барджелло. Я выдержал шесть падений «страппадо» [48] Итальянская пытка, во время которой человеку связывали сзади кисти рук веревкой, подтягивали его за эту веревку вверх, а потом давали упасть на каменный пол. Ее повторяли столько раз, сколько нужно было для чистосердечного признания. и никого не обвинил. Я гордился своей выносливостью. Потом меня бросили в крошечную темную камеру и предоставили достаточно времени на раздумья о том, что могли наговорить на меня другие; освободят ли меня, проторчу ли я в тюрьме долгие годы или меня казнят внизу на площади, где мальчишкой я сам видел, как повесили предателя Бернардо ди Бандино Барончелли.

Томясь в заключении, я много размышлял о прошедшей жизни и о Фортуне. Мне вспомнилось то, что однажды сказал мне Леонардо. Фортуна подобна орлу из басни Эзопа; тот хищник поднял в воздух черепаху, потому что глупой твари захотелось полетать. Черепаха парила высоко над землей, краткое время она жила своей мечтой, а потом орел бросил ее на землю. Панцирь разлетелся на куски, и беспощадный орлиный клюв пожрал обнажившуюся черепашью плоть. Такая метафора показалась мне на редкость уместной.

Спустя две недели меня освободили из тюрьмы, но не потому, что признали невиновным, а в связи с общей амнистией во Флоренции по знаменательному случаю избрания кардинала Джиованни Медичи Папой Римским (он взял имя Лев X). Я вышел в праздничный город, украшенный кострами и фейерверками. Из толпы появились Мариетта и дети, встретив меня жаркими объятиями и поцелуями. Дым разъедал глаза, вынуждая меня проливать слезы радости.

— Мы думали, что вас собираются казнить, — кричали они.

— Вы были не одиноки в таких мыслях, — ответил я.

Меня пробрала дрожь. Вечерние сумерки принесли с собой холод. Зайдем лучше в дом. Да, вот и мои дети. Четверо сыновей и дочка: по крайней мере, в этом отношении нам повезло.

В мае Мариетта родила еще одну девочку, но ребенок прожил всего три дня. Мы, разумеется, опечалились, но и — грешным образом — испытали облегчение. Ничего не поделаешь: как говорится — одним ртом меньше кормить. Ага, вы услышали возмущенные крики? Годы мало смягчили характер Мариетты. Давайте, если не возражаете, поищем более тихий и уединенный уголок.

Вот и мой кабинет, мое спасительное убежище. Не стоит думать слишком плохо о Мариетте. Она хорошая мать и умелая экономка; у меня получилось бы намного хуже. Более того, разумеется, я люблю свою семью, несомненно она является для меня источником радости и утешения, и вы, пожалуйста, никому не говорите то, что я сейчас вам скажу… но, положа руку на сердце, если бы жена и дети были единственной моей заботой в этом мире, то я уже давно вскрыл бы себе вены. Женщины способны посвятить всю свою жизнь любимым мужьям и детям, но мы, мужчины… нам обычно необходимо нечто большее; нам нужны наши мечты, наши сражения. Однако, пожалуй, присядем и выпьем винца. Оно кисловато, к сожалению. Я больше не могу позволить себе покупать изысканные вина. Зато эта кислятина изготовлена из нашего собственного винограда.

Итак, что же произошло со мной после освобождения? Да ничего особенного. Я пытался наслаждаться оставшейся мне жизнью, которая казалась похожей на сон. Заведенный порядок нынешнего бытия имел свои прелести. Я вставал до рассвета, готовил птичий клей и выходил из дома со связкой клеток. В лесу я ловил несколько дроздов и приносил домой, где Мариетта их готовила. Частенько я ходил к лесному роднику и в покойной тишине читал там Данте, Петрарку или Овидия. Перечитывая их амурные истории, я вспоминал и свои собственные — Цецилию, Доротею, Анджелину и множество других, — и эти воспоминания приносили мне мгновения счастья. (Кстати, Цецилия уже стала бабушкой, я вижу ее иногда; а ее усики стали гораздо заметнее.)

После обеда, я отправлялся на постоялый двор, чтобы выпить, поиграть в шахматы и поспорить о судьбах мира, а с наступлением вечера возвращался домой и удалялся в эту самую комнату — в мой кабинет. На пороге я снимал дневную рабочую одежду, покрытую пылью и грязью, и облачался в наряды, которые обычно носил в мою бытность послом. Принарядившись должным образом, я вступал в освященные веками славы древние миры, где меня ожидало изысканное угощение, для коего я и появился на этот свет, — тонкое искусство политики. И часа на четыре меня покидала и тоска, и скука, я забывал все заботы, меня не пугал призрак бедности, не страшила ожидающая меня смерть. Видите ли, только в этой тишине, в этом изгнании, в таком горьком затворничестве мне удалось наконец услышать и понять то, что История нашептывала мне все прошлые годы.