Сергей Бородин - Дмитрий Донской

— Кается, что в Орде меня не покончил! — засмеялся Клим. И строго сказал генуэзцу: — Впредь знай: меж нами не бывает рабов, мы и в рабстве глядим на волю.

Бернаба отвернулся и долго молчал, глядя, как в лесной тьме стоят неподвижные тени. Потом протянул Кириллу руки:

— Вяжи и отпусти спать.

Но Кирилл связал ему и ноги.

— Спи.

Бернаба лежал и прислушивался.

Говорил Кирилл:

— То и со мной было в Царьграде: Русь вспоминал. На материнском дворе росли три березы. Страшной толщи у них стволы. Втроем не охватишь. В дупло голова влезает. Похвалялся перед греками: велики, мол, березы у родимой матушки, таких дерев в Цареграде нет! Вернулся на Москву, весь город поиначен, а березы стоят — махонькие, курчавятся. Каждую свободно смог обнять и обнял. То не материнские березы убавились, то сам я возрос! Таково приходить домой.

Бернаба слушал.

Он не заснул, когда все уснули. Лишь под утро ненадолго свело ему сном глаза. И показалось, что не успел даже глаз закрыть, как Кирилл толкнул:

— Пора!

В лесу еще длился мрак. Но Клим уже стоял, доставая еду. Он протянул Бернабе кусок подсохшей лепешки:

— Подкрепись.

А Кириллу дал изрядный ломоть баранины, облепленный белым жиром. Когда ж Кирилл протянул и Бернабе от того куска, Клим остановил:

— Обойдется!

Но Бернаба неожиданно улыбнулся:

— Ладно, Клим. Я тоже гляжу на волю; только воля моя не здесь.

— А зарезал бы, если б снова в Орде сошлись?

— Нет.

— Ну, возьми, ешь. Ежели правду баешь.

— Правду.

— А все ж приглядывай, Кирилл. Уйдет!

— И то правда, — согласился Бернаба. — Приглядывать надо. Могу уйти.

Мгла прояснялась. Пошли вперед, пробираясь к Перевитску. Туда хлынуло много беженцев из Рязани.

«Верно, и Анюта ушла туда!» — думал Кирилл.

Бернабе он теперь аркан не на шее стянул, а промеж связанных рук так ордынцу было легче смотреть на свет.

Днем блеснул просвет. Выбрались к городьбе, окружавшей небольшое поле. На жнивье кое-где лежали клочья и вороха соломы, но, видно, ток был не тут.

Объехали городьбу, отыскивая тропу к деревне. А тропа привела опять к городьбе, но здесь был разметенный ток: видно, деревня рядом.

Ежели полей не огораживать, урожая не соберешь: скот бродит без пастуха, на вольной паствине. Да и зверь посевам вредит: кабаны в рожь норовят залезть, на сладкие зеленя; медведь — на овсы, когда овсы наливаются. Хотя жердь для зверя и не велик заслон, а все ж преграда.

На крутом пригорке возле лесного ручья высилась деревня — два двора. Один совсем подгнил, покосился; другой стоял крепко: видно, из старого жилья в новое перебрались, а старое новоселам подкинули.

Крестьяне заперлись — будто от врага можно отсидеться! Но Кирилл понимал: в каждой щели — глаз. Он подъехал к двери и начал негромко уговаривать:

— Нам бы молока испить. Шли-шли лесом, намучились. Думали — живым не выбраться. Выбрались — свои, как от татар, запираются.

За дверью глухо и осторожно прозвучал старческий голос:

— Откеда вы?

— Рязанские. Город-то порушен. Слыхали, что ль?

— Откеда ж слыхать!

— Так откройтеся.

— Повремени.

Видно, всей семьей разглядывали через щель.

— А ну как вы — татаровья?

— Да не, рязаны.

— А чего ж столь пестры?

— Это полоняник с нами.

— Коли вас пожгли, откуля ж полонянам быть?

— Да открывай, что ль!

Видно, продолжали разглядывать. Тогда Кирилл сошел с коня и достал из-за пояса мешочек с трутом. Из-за двери торопливо и громко старик спросил:

— Ты чего?

— Запалю вас, да и к стороне.

— Погодь, погодь!

Слышно, отваливали тяжесть от двери. Заскрипел тяжкий деревянный засов. Приземистая дверь открылась. Через высокий порог перелез длиннобородый, широкоплечий старец и, щурясь на свет, обидно сказал:

— На уж, на! Казни!

Но тотчас упал на колени и земно поклонился:

— Не ведаю, что за люди. Но, коли милостивы, милуйте.

Кирилл смотрел на темную, будто покрытую вечной пылью, серую холстину длинной стариковой рубахи, на рваную дерюгу его полосатых порток.

— С миром пришли, не бойсь, батюшко! — успокоил Кирилл.

— Ну, спаси вас бог! Хорошо б, коли правда.

— Правда.

— Так спалили Рязань, стало быть, нехристи?

— Всю.

— Нас-то, видать, лес спас.

— Видать, лес.

— А не татаровья ль вы?

Тогда заговорил Клим:

— Вишь, татарина на поводу ведем.

— Хорошо б, коли б так.

Но уже просунулись из-под деда русые ребячьи головы, и степенно сошла с крыльца хозяйка, держа ломоть хлеба и берестяной ковш с молоком.