Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Там он навестил в больнице своего давнего друга Апухтина, которого не видел много лет. Апухтин, когда-то служивший предметом восхищения и пользовавшийся большим успехом, был совершенно обезображен водянкой. Лицо его казалось желтым и осунувшимся, а конечности сильно отекли.

— Я вижу, что ты смотришь на меня с ужасом, — произнес больной хриплым голосом, злобно и недоверчиво глядя на своего посетителя. — Да, я выгляжу отвратительно. Ты только взгляни на мои ноги! — В порыве эксгибиционизма, порожденного его склонностью к садизму и к шутовскому щегольству, он откинул одеяло, обнажив свои иссиня-белые отекшие ноги. — Прелестное зрелище, не правда ли? — почерневшие губы растянулись в ухмылке. — Все заражено, — говорил он, ощупывая свои изуродованные конечности. — Все отравлено, понимаешь? Вся моя кровь… Я умираю! — вдруг закричал он. — Моя кровь разлагается — я гибну!

— Все правильно, — ответил Чайковский со странной жестокостью. — Наше время подошло.

— Тебе хорошо говорить, — возмутился больной. — Ты можешь передвигаться, развлекаться, и вообще ты здоров! Это у меня кровь разлагается, а не у тебя! — кричал он с искаженным лицом, как будто обвиняя судьбу в подлой несправедливости.

— Будь спокоен! — сказал Петр Ильич. — И мне недолго осталось.

— Но мне бы так хотелось еще немного пожить, — прошептал Апухтин, и руки его расслабленно опустились на простыню. — Жизнь так прекрасна, так восхитительна, и я это только сейчас осознал. Может быть, самое прекрасное в жизни упущено. Наверняка было бы еще множество приятных неожиданностей, если бы пожить подольше…

На это Петр Ильич ничего не ответил. Безучастно, почти враждебно он смотрел на уродливого, жаждущего жизни смертельно больного, который когда-то был ангелом-соблазнителем его юности, который посвятил его в тайны страсти, который заставлял его страдать и пламенеть. О бренность бытия, о жалкая и мрачная участь всего земного! «Что я здесь делаю?» — подумал Чайковский, в то время как больной не отрываясь смотрел на белую стену, как будто видел там устрашающий образ смерти. «Если мне захочется увидеть моего обожаемого, неотразимого, дерзкого Апухтина с его нежно-насмешливой ухмылкой, я найду того распущенного мальчишку из цирка „Медрано“. А этот лежащий передо мной жалкий шмоток тухлого мяса никакого отношения к нему уже не имеет… Неужели моя жизнь теперь состоит из одних удручающих и трогательных встреч с прошлым и прощальных визитов? Сначала встреча с располневшей Дезире, потом умирающая Саша, преображенная Фанни, а теперь вот это… Не хочу я больше сидеть в этой больничной палате: здесь неприятно и приторно пахнет карболкой или чем-то в этом роде. Я хочу на улицу, на солнце…»

Всего пару часов спустя после визита к изменившемуся до неузнаваемости другу давно минувших лет Петр Ильич возглавлял веселую компанию, собравшуюся в одном из элегантных петербургских кафе. Его гостями были Владимир, Модест и несколько молодых людей, называвших себя «Четвертой сюитой» Чайковского, поскольку всюду его сопровождали и, можно сказать, были у него на содержании. К ним, например, относился один из графов Лютке, молодой барон Буксгевден — широкоплечий и узкобедрый блондин с грацией и телосложением древнегреческого атлета, — а также маленький Конрадин, тоже очень приятной внешности, ученик и подопечный Модеста, который теперь занимался не только литературой, но и педагогикой. Работа над комедией «Предрассудки» была завершена, и шла подготовка к ее постановке в Малом драматическом театре в Москве, а в свободное время драматург присматривал за учебой молодых людей из хороших семей, что служило дополнительной статьей дохода и приятным времяпрепровождением.

Сегодня отмечали какой-то очередной экзамен, который сдал Боб, а заодно и скорый отъезд Петра Ильича, которому по случаю пятидесятилетия со дня основания Музыкального общества Кембриджского университета была присвоена почетная докторская степень. На церемонии он должен был присутствовать лично, и это была одна из жертв, которых требовала слава.

К концу застолья в элегантном кафе все не на шутку разгулялись. Дошло до того, что граф Лютке вскочил на стол и заплетающимся языком пел куплеты, а маленький Конрадин был так пьян, что упал бы со стула, если бы его не поддерживал опекун Модест.

По дороге домой в открытом экипаже Петр Ильич неустанно заверял барона Буксгевдена, что тот слишком хорош для этих ужасных времен, для этого мрачного, мещанского столетия. Предмет всех этих комплиментов высоко держал красивую голову античного атлета с копной светлых волос, прямым носом, мужественным ртом и поразительно светлыми глазами. Он сидел неподвижно, положив широкие руки на колени, и только по самодовольной улыбке его было ясно, что он принял к сведению и оценил комплименты великого композитора. Вдруг Петр Ильич прервал свою галантную речь и чуть ли не гневно воскликнул: