Михаил Ишков - Коммод. Шаг в бездну

Коммод помрачнел.

— Скажи, Александр, какие распоряжения по поводу этих записок сделал отец? Он разрешил их публиковать?

— Цезарь, — ответил Александр, — Божественный Марк в ответ на мою просьбу сказал, что я могу поступать с ними, как мне угодно.

— Ты можешь подтвердить его слова каким‑нибудь документом?

— Да, господин. У меня есть его письменное волеизъявление.

Коммод некоторое время раздумывал, потом с откровенным недовольством выговорил.

— Прощаясь с белым светом, отец мог заявить что угодно. А мне следует соблюдать осторожность, особенно в таком щепетильном вопросе, как собственноручные записи отца. Нет ли в них каких‑либо откровений, которые недоброжелатели нашей семьи смогли бы использовать против новой власти?

— Нет, государь, — постарался уверить его пожилой, покашливающий грек. — Эти записки представляют собой размышления о природе вещей и необходимости исполнять долг, который неизбежно встает перед любым человеком. И перед цезарем, и перед бесправным рабом.

— Но — но, — предупредил его Коммод. — Я бы, Александр, на твоем месте поостерегся до такой степени сближать человека, находящегося в родстве с богами и грязного раба. Я должен лично просмотреть записки. Потом дам ответ. Когда‑нибудь… Можешь обратиться по этому вопросу к моему новому секретарю Публию Витразину. Ты понял, Витразин? Прочитаешь дорогие моему сердцу страницы и сообщишь свое мнение. Если их публичное представление послужит чести династии, я не пожалею средств. Если же там есть что‑нибудь личное, тайное, ты предупредишь меня.

После завершения официальной части был объявлен перерыв. Через час все собрались в зале для приемов, устроенном в левом крыле дворца, где хранились императорские регалии и императорский стяг. Здесь были установлены ложа, устроен овальный стол. Челядь с радостными промытыми лицами толпилась между колонн.

Гости расположились согласно указу императора, который он подписал тут же в зале. Сам Коммод в качестве председательствующего занял наиболее почетное — консульское — место. Рядом с собой он поместил Бебия, по другую сторону Саотера, который то и дело, вытянув губы, тянулся к милому. Коммод всякий раз гневно осаживал его, затем, сменив гнев на милость, шлепал по мягкому месту, целовал и обзывал негодником. Все веселились от души, только цезарь в сердцах заметил, что зал маловат, дворец маловат и гостей немного. Публий Витразин публично возразил — вот и хорошо, цезарь, зато все свои, нет зануд, козлобородых победителей германцев, наставников и прочей философствующей швали, мешающих вволю повеселиться.

Вновь выпили за победу, после чего захмелевший Саотер объявил о пополнении «их дружной Коммодовой семейки прошедшим посвящение братом».

— Теперь ты, Бебий, — заявил он, — тоже член нашего кружка.

Император одернул его — помолчи, а Витразин тут же вновь поднял фиал и призвал к тому же охотно поддержавших тост вновь прибывших гостей. Все, обернувшись к Бебию и в честь Бебия, которого Саотер то и дело называл «досточтимым виновником торжества», пропели гимн. Особенно усердствовали почти дожившие до пятидесяти лет Дидий и Песценний. Бебий хохотал вместе со всеми, обращаясь к цезарю, вскрикивал «Аве, Луций!», и при этом никак не мог понять, какой его поступок мог послужить пропуском в частный кружок близких друзей императора? Почему присутствующие на празднике шалопаи во главе с самим повелителем Рима с такой прытью поздравляют его? Его неведение, по общему признанию, составляло драгоценную изюминку праздника, оно доставляло истинную радость собравшимся за праздничным столом.

Наконец слово взял сам цезарь.

— Славен муж, исправно поражающий врагов, славен сын отечества, внушающий ужас неприятелю, но более славен тот, кто в ознаменование Геркулеса уложил на лопатки ту, которая всех нас породнила и наставила на путь служения Венере Пандемос, Венере Доступной, ибо не Венера Урания, то есть небесная или отвлеченная небожительница, ведет римский народ от победы к победе, а наша обычная, вхожая в каждый дом, покровительствующая всякому слиянию богиня. Воспоем же, други, Венеру, которая спасла Рим от галлов и наградившую счастьем Суллу. Восславим родоначальницу рода Юлиев, жуткую и всемогущую, карающую всякого, кто противится ей. Трубам петь! — приказал император.

Витразин и Переннис тут же похватали сложенные в углу тубы* (сноска: Т уба — д линная, прямая металлическая труба, которой подавался сигнал к атаке или отступлению. Корн — почти круглый рог (первоначально, по — видимому, бычий, а потом металлический) при помощи которого главные сигналы, данные тубой, передавались дальше по когортам.) и начали изо всех сил извлекать из них душераздирающие звуки. Бебий осенило — видно, готовясь к празднику, они тренировались заполночь. Вдоволь повеселившись, Луций приказал взяться за дело присланным по этому случаю тубицинам и корницинам. Солдаты дружно порасхватали инструменты, и скоро лежавшим за столом пришлось зажать уши от невыносимого рева боевых труб. В следующее мгновение рев стих и пять пар черных мускулистых мужчин внесли в парадный зал носилки, на котором восседала обнаженная, натертая маслом и благовониями Клиобела.