Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша

— Слушком много охотников досадить мне, — добавила она, затем, после частых и прерывистых вздохов предупредила.

— Им будет трудно в первое время, — предупредила Шами. — С Наидом легче, он несмышленыш, и скоро забудет о маме. Меня беспокоит Нанá. Я все объяснила ей, но ты, евнух, помоги девочке не столько забыть обиду, сколько внуши — мама не могла поступить иначе. Я жертвую ими из любви к ним, из желания обезопасить их жизни.

— Неужели дело зашло так далеко? — не удержался от вопроса Сарсехим.

Ему ответил Ардис молча, широко раскрытыми глазами взиравший на царствующую особу. Шами была ослепительна хороша, одета в лучшее свое платье, приукрасилась венцом с крупными изумрудами.

— Заткнись! Не пытайся знать лишнее.

Шами поддержала его.

— Он прав, Сарсехим…

Женщина не договорила, торопливо вышла из комнаты, там дала волю рыданиям.

Поселившись в новом доме Нана — силим повела себя так, как ее мать, которую когда-то в сопровождении Сарсехима отправили в далекий Дамаск. Девочка была дерзка, себе на уме, пыталась строить гадости заметно обрюзгшему воспитателю. Ни разу не всплакнула, замкнулась и совсем как взрослая заботилась о двухгодовалом братишке.

За эту заботу Сарсехим был готов ей все простить, и отношения скоро наладились, особенно после того, как евнух взял в привычку рассказывать детям сказки. Оказалось, что прежний их дядька Ишпакай вволю избаловал Нану — силим волшебными историями, так что Сарсехиму пришлось потрудиться.

Это был самый сладостный труд, которым ему пришлось заниматься в жизни. Было радостно видеть горящие глазенки Наида, поджатые губки Наны — в самый напряженный момент она невольно разжимала их, раскрывала рот. Это было так мило с ее стороны. Сарсехим, столько лет мечтавший о возможности порадоваться жизни, возблагодарил богов за то, что они все-таки могут быть милосердными. Они одарили его главным, ради чего, как оказалось, стоит дышать, пить вино, есть жареное на угольях мясо и прислушиваться к голосам. Боги нежданно — негаданно произвели его в дедушки и наградили Наной — силим и маленьким Наидом.

Однажды, когда до заметно повзрослевшей, лишенной красоты матери девочки, дошли слухи о победах ассирийской царицы на востоке, о взятии крепости Бактрия и выходе ее войска к побережью Каспийского моря, она поинтересовалась.

— Если великая царица посетит Вавилон, ты пустишь меня на площадь, чтобы я хотя бы одним глазком взглянула на нее? Ты можешь сопровождать меня.

— Нет, родная. Меня многие знают.

— Мне так хочется, — призналась тринадцатилетняя Нанá. — Я уже забыла, как она выглядит.

Вечером, уложив детей и закончив рассказ о приключениях Син — абада — морехода, Сарсехим уловил тайный зов, окликнувший его и принудивший взять в руки палочку для выдавливания письменных знаков. Ткнул несколько раз в мягкую глину, довел фразу до конца и прочитал написанное: «Был светлый день месяца кислиму, когда меня, во славу Мардука, отправили с караваном в благодатный Дамаск».

Написал и задумался — если польстишь себе и опишешь все, как было, как в таком случае сохранить клятву, данную в Ашшуре?

Жизнь Шаммурамат не назовешь сладкой. Все побывавшие в Калахе, утверждали, ревность сводит царя с ума. Говорят, она вьет веревки из второго мужа, но, не смея перечить жене, тот грозит казнью любому, кто только посмеет взглянуть на Шаммурамат. Такое случается со всяким, кто сел не в свою повозку и кому застит глаза чужое величие. В этом не было бы ничего страшного, если бы в силу скудости ума исступление не доводило Шамши до богомерзких поступков. Например, Шамши запретил царице видеться с Партатуи-Бурей, а для того, чтобы запрет вошел в силу, он женил его на служанке жены Габрии и отправил на границу.

Единственной радостью для царицы был сын, будущий наследник трона Адад-Нерари, которому еще в детстве пророчили судьбу великого воителя, такого, например каким были двое предшественников малыша, которых тоже звали Адад-Нерари.

В полной мере Сарсехим оценил предусмотрительность царицы спустя пять лет после воцарения Шамши-Адада, когда полководец Бау — ах — иддин поднял мятеж и отправил вавилонского царя к судьбе. Сказывают и пересказывают, будто когда царь и полководец остались одни, Бау — ах — иддин просто — напросто ударил безобидного старика кулаком по голове. Такого рода внушение он проделывал не раз, но теперь ему не повезло — старик скатился с царского места, упал на плиты, устилавшие пол. Дыхание оставило его. Трудно сказать, что побудило Бау совершить этот безумный шаг. Скорее всего, до злодейства его довело неудовлетворенное тщеславия и жажда власти, а может, упреки Гулы, овладевшей его душой. Каждый год царствования сестры терзал ее ужаснее всякой телесной пытки.