Павел Саксонов - Приключения доктора

— Не пойдет?

— Не пойдет!

— Но тогда…

— Выходите за меня замуж!

И тут же оба рассмеялись: обоим стало легко и радостно.

Инспектору приходилось тяжко. Он знал, что выглядит отвратительно: мало того, что сама природа обошла его привлекательной внешностью, так еще и этот навоз! После падения в выгребную яму инспектору негде было омыться, да и времени на омовения не было. Он так и ходил — перепачканный с головы до ног.

Анастасия Ильинична, напротив, ясно осознавала свое превосходство, но — удивительное дело! — осознавала и то, что превосходство это предоставлено ей незрячей случайностью, а потому ничего почетного в нем не было и быть не могло. Как ни странно, Анастасия Ильинична даже испытывала смущение. Еще каких-то несколько часов назад она и сама не поверила бы в то, что может почувствовать неловкость не от собственных, а от чужих затруднений. А теперь она слушала инспектора с таким видом, будто это она, а не он, выглядела скверно и совсем неподобающе разговору!

— Понимаете, выбор у меня невелик, — говорил инспектор, понурясь. — Сейчас меня арестуют и…

Стоявший там же околоточный только руками развел:

— Ничего не могу поделать: служба есть служба! Разве что в рапорте укажу: так, мол, и так… мировой судья у нас — человек замечательный: глядишь, и поблажку сделает!

Инспектор кивнул:

— Так-то оно так, но… — и снова повернулся к Анастасии Ильиничне. — Даже не знаю, как оно повернулось бы, не приключись всего этого , но теперь у меня не только выбор невелик, но и убеждение твердое: на службу я не вернусь, а уж к промыслу моему — подавно! Однако, что же мне делать? С тою характеристикой, какую, несомненно, мне выдадут в департаменте, вряд ли найдется кто-то, кто станет со мной разговаривать. Работу я не найду: разве что из города куда-нибудь податься? Но куда, скажите на милость? В деревне от меня толку — нуль: я ведь ничего из деревенского не знаю и не умею. В маленьких же городах своих прощелыг хватает, да и какой из меня теперь прощелыга?

— Но что-то же вы умеете?

В словах Анастасии Ильиничны, пусть и поставленных в форму вопроса, было более убежденности, нежели сомнений.

Инспектор вздохнул:

— Да.

И покраснел.

Брови Анастасии Ильиничны выгнулись:

— Это, — тщательно подбирая слова, спросила она, — что-то… настолько необычное?

— Я… — инспектор совсем смутился. — Вы не смотрите на то, как я выгляжу! — тут же, однако, затараторил он, а его речь неожиданно стала пламенной. — Облик — что ж? Кому какой Господь дал, тот с таким и живет: главное-то — здесь!

Инспектор хлопнул себя по груди.

— Поверьте, сердце у меня неплохое, и если бы не проклятая нужда…

— Да что же вы умеете? — нетерпеливо перебила инспектора Анастасия Ильинична. — Говорите уже!

Инспектор пожевал губами и выпалил:

— Музыку я пишу!

Анастасия Ильинична ахнула.

— Да! — подтвердил инспектор. — Музыку! И преподавать могу, и тонкостям игры обучать…

— И вы хотите…

— Возьмите меня к себе! На ваши курсы!

На мгновение Анастасия Ильинична обмерла, а потом расхохоталась. Вот так — смеясь во весь голос — она и подхватила инспектора под руку, ничуть не испугавшись его перепачканной одежды, и повела с огородов прочь.

Околоточный оправился от растерянности и побежал за ними. Нагнал их и пошел рядом: что-то говоря и тоже над чем-то посмеиваясь.

— Но вы же знаете, что это — путь в никуда!

Старший из продавцов говорил с убежденностью, пылко, так, словно обращался к капризному ребенку, почему-то вбившему себе в голову, что леденец перед кашей лучше каши перед леденцом. Младший помалкивал, но по его лицу было видно: сказанное начальником он одобрял и поддерживал… не подхалимства ради — нет: он и сам думал о том же, только не лез поперек. Воспитание не позволяло.

Варвара Михайловна слушала нетерпеливо. Она не раз порывалась перебить разгорячившегося продавца, но всякий раз продавец не давал ей этого сделать, а однажды даже позволил себе отеческую вольность: ухватил Варвару Михайловну за пуговицу щегольской — американской! — дубленой шубки. На скулах Варвары Михайловны, и без того щедро подведенных румянами, явственно проявился и румянец природный: чуть раньше он был бы свидетельством гнева, но теперь, когда Варвара Михайловна даже не попыталась одернуть зарвавшегося продавца, мог свидетельствовать о чем угодно другом: чего-чего, а гнева в этом румянце не было!