Юрий Герман - Россия молодая

— Молчан? Стой, Молчан!

Седобородый колодник быстро обернулся, хотел было остановиться, но его толкнули в спину, и он зашагал дальше, гремя своими цепями, высоко держа простоволосую курчавую голову.

Рябов, словно молодой, рванулся вслед, оттолкнул солдата, схватил Молчана за рукав ветхого, в заплатах азяма. Тот опять оглянулся и очень радостным, но спокойным голосом сказал:

— А я было подумал — обознался. Ну, здравствуй, кормщик…

— Поживее! — с коня закричал офицер. — Проходи-и!

Колодники все выходили и выходили на берег, шагали быстро под окрики и брань конвоиров, вытягивались длинной серой лентой. Один солдат хотел было оттиснуть Рябова в сторону, но испугался его взгляда и побежал вдоль колонны, как бы занятый другим, более важным и спешным делом.

— Встретились, значит, — говорил Молчан на ходу, вглядываясь в кормщика пристальным, ласковым и лукавым взором. — Ишь, сколь много времени миновалось, а мы все живы. Судьба…

— И то судьба! — стараясь приноровиться к тяжелому, но ровному шагу Молчана, повторил кормщик. — Не померли…

— Я думал, в те поры и не отжить тебе. Крепко тебя швед обласкал. И по сей день помню: тронули мы тогда тебя — на телегу класть, а из тебя опять кровищи, и-и-и! Стоим, раздумываем — помрешь али нет. Федосей покойный посчитал — семнадцать ран было…

Рябов шел рядом, глядя в сторону.

— Да ты что от меня воротишься? — спросил Молчан. — Ты что на меня не глядишь?

— Того не гляжу, — словно собравшись с силами, ответил Рябов, — того я на тебя не гляжу, что вот и поныне я жив-здоров, а ты закован, и клеймен, и ноздри у тебя рваные, и персты рублены. А ведь за людей, за меня, за правду нашу ты да Федосей Кузнец смертное мучение приняли, когда челобитную везли царю…

Молчан усмехнулся, вздохнул, покачал головой.

— Нет, друг любезный, — сказал он ласково, — нет, Иван Савватеевич, не за то секли меня кнутом нещадно, не за тебя рвали ноздри и персты рубили: в те поры ушел я, ох, ловко ушел, за твое золото ушел и долго, мил человек, по белому свету гулял. Ну, гуля-ал!

Глаза его опять блеснули сухим огнем:

— Славно гулял, многие меня, небось, и по сей день добрым словом поминают! Побывал в дальних краях, и на Волге-матушке, и на Дону на тихом. Много нашего брата там — и солдаты беглые, и казаки, и работные люди, и холопи вольные, и голытьба…

Быстро, шепотом спросил:

— Про бахмутского атамана Булавина слыхивал ли?

И, не дожидаясь ответа, сказал:

— Его-то самого нынче и в живых нету. Атаманом Всевеликого Войска Донского ходил. Ну, мужик! С ним и был я все время, поднимал голытьбу. Да продали нас… И тогда я еще ушел, спасся. Столь повидал — иному бы и на три жизни хватило…

Он задумался, потом с тихой яростью в голосе спросил:

— Думаешь, не уйду? Так тут и останусь? Шесть разов уходил, уйду и на седьмой. Оглядеться только надобно, сбежать без промашки, иначе голову отрубят. Нет, я, друг милый, уйду, догуляю свое…

Драгунский офицер рысью обогнал колодников, крикнул Рябову:

— Ты тут што? А ну, в сторону!

Проскакал дальше, замахнулся плетью на молодого колодника, который тяжело волочил цепи, никак не мог поспеть за своим рядом.

Рябов быстро поискал по карманам, нашел малую толику денег, отдал Молчану вместе с узелком, что собрала Таисья. Тот сразу взялся за лепешку, тряхнул кудрявой своей головою, попрощался:

— Ну, кормщик, иди, неровен час, огреет тебя наш дьявол плетью. Видать, более не повстречаемся. Разные у нас с тобою дороги. А все ж помни: станет невмоготу — беги на Волгу.

Жуя лепешку, он на ходу оглядел небо, серые невские воды, лес, что густо чернел сразу же за церквушкой святого Исаакия, произнес с удивлением:

— Ишь, куда загнали нас: Санкт-Питербурх…

И, подобрав рукою с отрубленными пальцами цепи, но оборачиваясь более к Рябову, быстро зашагал со своими колодниками. Офицер, вертясь в седле, надрывая глотку, закричал:

— Сворачивай! Передние влево бери, на верфь! Влево-о!

И словно не было никакого Молчана, словно все почудилось — исчезли и драгуны и колодники, только издалека все слабее и слабее доносился мерный звон цепей.

«К Сильвестру Петровичу! — думал Рябов. — Идти, просить? Как-никак родственник, свой! Или к Апраксину? К самому Петру Алексеевичу?»

Дома он рассказал Таисье о встрече с Молчаном. Она выслушала не перебивая, утерла слезы, сказала уверенно:

— Никто не поможет! Да и не надо ему ихнее прощение! Не примет…

Лоцман сидел на лавке молча, сгорбившись, опустив голову. Таисья встала, принесла из погреба штоф с холодным, настоенным на смороде хлебным вином, нарезала копченой рыбы, позвала: