Юрий Герман - Россия молодая

Сильвестр Петрович как бы вновь вгляделся в смуглое лицо Эреншильда, в его светлые брови, потом сказал невесело:

— Нет, я несогласен с вами, гере шаутбенахт. И более того — мне жаль королевство шведское.

Эреншильд допил свой простывший кофе, поставил чашку, плотнее закутался в плащ:

— Жаль?

— Да. Оно могло бы остаться великой державой.

И, коротко поклонившись, Сильвестр Петрович пошел на шканцы — дышать и думать в одиночестве.

В сумерки корабли принимали лоцманов. Ветер засвежел, соленые волны с шумом разбивались о борт «Святого Антония». Иван Иванович у шторм-трапа встретил отца, обнялся с ним, шепотом быстро спросил, как матушка, по-здорову ли Ирина Сильвестровна…

— По-здорову, по-здорову, чего им деется! — ласковым басом ответил лоцман. — У нас все по-здорову. У вас, я чай, шумнее было, нежели на Васильевском-то острову…

На юте возле штурвала стояли Апраксин и Иевлев — ждали выхода царя, который должен был пересесть на плененную шведскую скампавею, дабы на ней торжественно войти в Неву. На «Элефанте» должен был идти шаутбенахт Эреншильд. Иван Савватеевич поклонился обоим адмиралам, передал Сильвестру Петровичу поклон от супруги и дочерей, положил сильные ладони на рукояти огромного колеса. Царь наконец появился, быстро, плечом вперед прошагал к трапу. За ним волокли два его походных сундучка, за сундучками угрюмо прошел адмирал Эреншильд в сопровождении своей свиты.

— Швед? — спросил Рябов у сына.

— Он! — ответил Иван Иванович. — За главного у них.

— Больно гордо ходит! — молвил Рябов. — В плен взяли, а пыху ему не сбавили. Все, небось, угощаете господина шведа, все с поклоном да со спасибом. А он нос дерет…

Апраксин молча улыбался, улыбался и Сильвестр Петрович. Подошел Калмыков, потолковал с Рябовым насчет хода кораблям, насчет парусов, насчет якорной стоянки на Неве. Засвистали дудки, ударили авральные барабаны, матросы полезли по вантинам ставить паруса. Флот двинулся, кренясь на ветру, соленые, холодные брызги взвивались до самого юта, Иван Савватеевич только отфыркивался. Все ближе и ближе делались теперь теплые, желтые, мерцающие огоньки молодого города, раскинувшегося на топких берегах широкой реки. Там — и в низких хибарках под гонтовыми и соломенными крышами, и в новоманерных домах, строенных согласно приказа полицеймейстера Девиера о трех и шести окнах, об одной или двух печных трубах, и во дворцах царевых любимцев со штофными обоями, со штучными наборными полами — везде ждали моряков матери, жены, дети, невесты, дружки, везде паром исходили пироги — от ржаных со снетками до самых необыкновенных, огромных — с карлами, затаившимися в начинке, с фейерверками, которые должны были ударить и рассыпаться огнем, как только сядут во дворце за пиршественный стол…

Никто не спал в эту ночь в городе Санкт-Питербурхе — ни на Васильевском, ни в Адмиралтейской части, ни в Оружейной, ни в Певческой, ни в Монетной улицах, где жили ремесленники, ни возле Карповки, где вовсе кончался город и стоял забор от волков, что то и дело забирались в столицу и задирали скот, чиня немалые убытки горожанам. Не было нынче семьи, где не ждали бы близкого человека, который в это время либо с корабля, либо с галеры, либо с фрегата или брига жадно всматривался в бегущие навстречу огни петербургских окраин.

— Ну чего же дома-то? — спросил Апраксин лоцмана.

— Живем помаленьку, господин генерал-адмирал! — ответил Рябов. — Вишь, городишко наш светится. Поджидает плавателей. С почетом встречают, стрельба многопушечная объявлена, иные разные куриозы…

— Чего, чего? — спросил Иевлев.

— Да говорят так люди — куриозы, ну и я говорю…

Рябов переложил штурвал, цепко всмотрелся в ночную мглу, сказал Иевлеву:

— Гляди на Васильевский, Сильвестр Петрович. Там некоторые известные тебе особы фонарем машут. Вишь? Вон — вверх да вниз. Не видишь?

— Вижу! — глухим голосом ответил Калмыков. — Как не видеть!

— Машут, Иван Савватеевич, да не мне! — усмехнулся Иевлев. — Гардемарину твоему…

— И тебе, а как же! Тебе тоже…

— Разве вот, что тоже. Наше времечко миновалось, Иван Савватеевич, за прошествием младости…

По правому борту, обгоняя корабли, с барабанным боем, с уханьем литавр и басовитым пением труб, пошли головные галеры Петра. Смоляные, чадящие на ветру факелы высвечивали пленных шведских офицеров, смуглое тяжелое лицо Эреншильда, флаг его эскадры, щелкающий на невском сыром просторе. На берегах — и близко, на Исаакиевской колокольне, и далеко, у Николы на Мокрушах, и в иных малых церквах — весело зазвонили колокола, с верков Петропавловской крепости разом ударили все пушки — и тяжелые и легкие. Над шведскими пленными судами разорвались хитрые ракеты, в черном сыром небе долго пылала надпись: «уловляя уловлен». По Неве, по крутым ее волнам помчались к кораблям, становящимся на якоря, верейки, лодки, швертботы, малые парусные суда. Отовсюду кричали, махали треуголками, шапками, смоляными факелами.