Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Пригласить его, ваше высочество?

Я возвращаюсь к зеркалу — терпеть не могу эту уродливую громадину в золоченой раме, подаренную мне на свадьбу вторым мужем! — и изучаю свое отражение. Волосы у меня схвачены простой нитью жемчуга, и я расправляю их по плечам наподобие длинной черной шали.

— Нет, пускай обождет еще минутку.

С самого детства Наполеон восхищается моими волосами. Дома, на Корсике, я часто просила его заплести мне косы. Он лишь смеялся в ответ и называл мою просьбу уловкой распутницы, добавляя, что ни один мужчина не устоит перед женщиной, чьих волос он касался. Что ж, послушать дам нашего двора — я и есть распутница.

Знаю, какие сплетни ходят обо мне. Мол, когда первый муж повез меня на Карибы, я какой только любви ни испробовала: и с черным, и с белым, и с мужчинами, и с женщинами. Воспоминания о жизни в Сан-Доминго вызывают у меня улыбку. Томные ночи, когда мы наслаждались тропическими плодами, и в моей постели было два и иногда и три любовника разом. А следом за тем — утро, когда солнце накрывает море золотой вуалью… Но потом мой муж умер от желтой лихорадки, и пришлось возвращаться в Париж. И вот я стала вдовой Леклерк, и даже без какого-нибудь титула.

— Теперь скажи ему, что я готова.

Поль кланяется в пояс и скрывается за дверью.

Однако мое второе замужество все переменило.

Я думаю о Камилло Боргезе, о том, чем он сейчас занят в Турине. Хотя другого такого болвана с титулом князя вовек не сыщешь, мой брак с ним стал для меня величайшим достижением. Обеим сестрам брат пожаловал титулы императорских высочеств, но зато я — княгиня Боргезе, обладательница собственного палаццо в Риме, огромной коллекции произведений искусства и фамильных драгоценностей Боргезе на триста тысяч франков. О такой партии для меня даже мама не мечтала.

Интересно, что бы подумали марсельские старухи, если бы сейчас увидели свою «итальянскую прислугу». Мне было тринадцать лет, когда наша семья уехала с Корсики и нашла пристанище в этом жалком приморском городишке. Все свое имущество мы побросали, и когда приехали, у нас ничего не было. И вот как французы нас встретили — как ничтожеств. Они считали, что раз мы корсиканцы, то и французского не знаем. «Вон корсиканцы пошли, — перешептывались они за нашими спинами. И еще: — Какая жалость, что у них ничего нет. А эта Паолетта — красотка. Могла бы удачно выйти замуж».

Когда нас с сестрами отправили служить в богатый дом Клари, мужчины этого дома решили, что сексуальные услуги входят в наши обязанности. «Девушки с Корсики, — говорили они, — лишь для одного годятся». Наполеону я об этом так и не сказала. Ему тогда было двадцать четыре, и он уже был генералом с опытом войны за плечами. Но когда он приехал к нам в Марсель, то сам все понял. Каролина к тому моменту разжирела как хрюшка, я же, наоборот, совсем перестала есть. «Что с ними такое?» — спросил он у мамы, но та сделала вид, что проблема в еде. «Здесь все не так, как на Корсике».

Но Наполеон видел мои слезы и обо всем догадался.

«Завтра же ноги вашей в этом доме не будет! — объявил он. — Обе поедете со мной в Париж».

Но в Париже шла война. «Это слишком рискованно. Мы же будем бедствовать!»

«Мы никогда не будем бедствовать! Мы — Бонапарты, — поклялся он, переменившись в лице. — И мы больше никогда не будем беззащитны».

Сегодня никто не осмелится шептать, что «корсиканки берут недорого».

Я поворачиваюсь к своей маленькой левретке, расположившейся на кушетке в дальнем конце комнаты.

— Мы самая могущественная семья в Европе! — говорю я тем голосом, каким разговариваю только с собакой. Она с энтузиазмом виляет хвостом, и я продолжаю: — Нам принадлежат престолы половины Европы — от Голландии до Неаполя. И о нас теперь говорят с трепетом в голосе. «Берегитесь Бонапартов! — вот как они говорят. — У них — вся власть!»

Отворяется дверь, и Поль торжественно объявляет:

— Его величество император Наполеон!

Я поворачиваюсь, но медленно, давая брату возможность в полной мере оценить мой наряд.

— Благодарю тебя, Поль.

Он возвращается в приемную, а я оказываюсь лицом к лицу с Наполеоном. Мы с ним во многом похожи. Оба — темноволосые и смуглые, как мамина родня, Рамолино, и подобно им горячие и пылкие. Еще в детстве он говорил мне, что когда-нибудь его имя будет греметь на всю Европу, и я ему верила.

— Значит, ты ей сказал. — Я улыбаюсь. Обри подбегает к нему приласкаться, и он машинально гладит собаку.