Александр Лысёв - «Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Их обоих на санитарном поезде увезли в Петроград. Плотно перепоясанный и перевязанный крест-накрест бинтами, в накинутом на плечи халате, Земцов направлялся из палаты в госпитальный коридор, когда дверь распахнулась и подобно сказочному видению внутрь влетела Ольга.

— Саша! — Она быстро провела пальцами по его бинтам и обхватила руками за шею. Почти так же, как тогда, на станции, во время их опасного пути из Новогеоргиевска, когда к одетому в немецкую форму Земцову подходил патруль. Только обняла его Ольга сейчас совершенно искренно, нежнее и осторожнее. Оправившийся от неожиданности, Земцов сомкнул руки на ее спине, заключая Ольгу в свои объятия. Они поженились в декабре. В последние дни шестнадцатого года вместе зашли за фотографией, сделанной накануне. Шел мягкий снежок, и на улицах было тихо-тихо. Настоящая рождественская сказка! Земцов поглядел на их изображения. Он — только что произведенный в очередной чин поручика, награжденный за храбрость Георгиевским оружием. Она — снова в платье сестры милосердия. Обычный для столицы империи военного времени снимок. И такой дорогой для них лично… Ольга довольно кивнула и улыбнулась, беря его под руку. Он бережно убрал карточку во внутренний карман шинели. Ввиду нехватки офицеров в учебных командах дислоцированных в столице частей выздоравливающий штаб-офицер Земцов был временно прикомандирован к запасному батальону лейб-гвардии Семеновского полка. Они с Ольгой не спеша двинулись на Загородный. От квартиры Земцовых было рукой подать до места его новой службы.

Мыло кончилось. Барсуков каждое утро безжалостно скоблил щеки и подбородок опасной бритвой, лишь предварительно прикладывая к ним влажное полотенце, отчего на его коже подолгу оставались потом багровые пятна раздражения. Все оборвались и обносились. У Коломейцева отошла подметка на правом сапоге. Он кое-как закрепил ее, примотав поверх носка сапога проволоку, найденную на дороге. Они шли и шли, а фронт все не приближался. Настроение у экипажа стремительно скатывалось к нулевой отметке. На устраиваемых Барсуковым построениях перед выходом в каждый переход большинство людей смотрелись растерянными и чрезвычайно усталыми. Тем не менее всякий раз капитан упрямо отдавал команду двигаться дальше на восток.

В очередное голодное утро, напившись воды из ручья, Коломейцев собирал свои нехитрые пожитки в ставший совсем тощим красноармейский рюкзачок. Стоял август. Ворчавшие уже третью неделю наводчик с заряжающим в этот раз разошлись не на шутку. Причина давно витала в воздухе — перспективы их марша казались половине экипажа безнадежными. Равно как и ситуация на фронте, до которого они все никак не могли дойти. Барсуков, до сего момента сознательно игнорировавший все проявления недовольства, выстроил людей на поляне и вместо приказа выдвигаться обвел всех пристальным взглядом. Напротив него — пять фигур в истрепанном обмундировании, пять обветренных и исхудалых лиц, пять пар уставших глаз.

— Ну что ж, давайте поговорим, — вымолвил капитан.

Опустив головы, они молчали. Наверное, если бы сейчас состоялась лекция о советском патриотизме в духе политрука Сверчкевича или были просто произнесены любые казенные, неискренние слова, то они разошлись бы в разные стороны, бросив все. По крайней мере большая часть из них так бы и сделала. Потому что после всего того, что они увидели и пережили, соврать им здесь и сейчас было невозможно. Да, пожалуй, не только в увиденном и пережитом здесь и сейчас было дело. Барсуков не стал их упрекать или отчитывать. После долгого молчания, понимая, что они ничего так первые и не скажут, да и не должны — он их командир, и начинать разговор ему, — Барсуков заговорил. Смотря прямо в глаза своих танкистов, он говорил как будто бы только о себе. Многое из сказанного было неожиданно, непривычно и крамольно по советским меркам. Но любые другие слова были бы ложью. Это знали как капитан, так и его танкисты. Собственно, все сказанное Барсуковым уместилось в несколько предложений. О том, что вся трескучая шелуха произнесенных на политзанятиях фраз не значит больше ничего. И никогда на самом деле ничего не значила. О том, что родина и государство — вещи разные. О том, что на их землю пришел враг. О том, что нужно задвинуть их советскость куда подальше и вспомнить, что они прежде всего русские. Что они всегда были, есть и останутся русскими, какие беды и в какие времена у них бы ни случались. И еще о том, что негоже им, русским, пасовать перед германцами. Потому что, по глубокому его убеждению, не может высшее преклониться перед низшим. И не будет этого делать никогда.