Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Оницифор был совсем сбит с толку. Он никак не мог понять, дядя посмехается либо говорит прямо. Его поразила перемена в обличье Василька. Вместо унылого и смиренного старца – беспокойный и оживленный человек, в порывистых движениях которого было что-то от посаженного на цепь медведя, не понимавшего, что оказался в неволе, и в отчаянном исступлении желавшего оборвать сковавшую его цепь. Одно только понял Оницифор: от татар подмоги не будет, и донельзя опечалился. «Уж ты бы, белый свет Оницифор, поведал дяде о наших бедах. Только его злой татарин послушается», – тотчас вспомнились слова старой соседки, провожавшей его до околицы.

– Ты не о том тужишь, – упрекнул Василько, нахмурившись. – Посол завтра съезжает, во Владимир торопится. Более ему корма ненадобны, он теперь владимирцев трясти будет. А то, что дани тяжкие поровну разметали среди больших и меньших, пусть твоих соседей более не кручинит. Я им помогу. Возьми! – Василько показал на Евангелие, лежавшее на столе. – В Москве отнесешь его в Богоявление, что за рвом, да кликнешь чернеца Петра (этот чернец давно у меня Евангелие просил) и скажешь, что велел-де я тебе, Оницифору, ему свое Евангелие отдать и взять у него, Петра, куны по уговору. За те куны пятьдесят коров купить можно. Возьмешь из полученного серебра малую толику себе, а остальное людям отдашь. Вот тебе и ослаба! – Василько озорно подмигнул племяннику. – А сейчас надо о себе помыслить.

– Жалко мне Евангелие, – признался он, расхаживая взад и вперед по клети. – Эта книга для меня как звезда путеводная. Коли я задумаю что, так обязательно в Евангелии справлюсь. Подтверждения ищу: можно ли мне на такое дело решиться? Ну да ладно… Христос ради людей на какие страдания пошел, а мне, грешному, и Евангелием можно не поскупиться.

– А ты некрепок оказался, – тут же упрекнул Василько. – Стоило мне немного попытать тебя, как открылось твое лукавое нутро. Так-то ты почитаешь дядю? Даже его тело земле предать не пожелал, помыслил кинуть в лесу, аки околевшего пса. Где то видано, где то слыхано?.. Что руками замахал, что заверещал? Нет у тебя оправдания! Да будь я на твоем место, то, услышав такое странное желание, на колени бы упал, ноги лобызал, умоляя отложить непотребную прихоть. А ты чуть ли не вскричал от радости: ни тебе колоды готовить не нужно, ни тебе могилки рыть, ни тебе отпевать. Все бы тебе только бражничать!

– Да я… – принялся оправдываться Оницифор.

– Ты не о том мыслишь, – перебил Василько племянника. – Что с тобою приключилось? То свечи жжешь беспричинно, то о каких-то покойниках глаголешь. Ты о себе подумай. Ведь полетит твоя дурная головушка, коли будешь, сидя в клети, пустые словеса источать.

– Да я… я… – совсем замешался Оницифор.

– Что я? – Василько назидательно посмотрел на племянника.

Он присел подле Оницифора, положил доверительно ладонь на его руку, виновато улыбнулся и молвил:

– Не принимай к сердцу мои слова. Посмеху ради я их рек. Давай спасаться. Коли не побежим, не оставят нас татары в животе. И бежать-то надо немедля, а бежать-то нелегко: поганые кругом. Вот что я задумал. Давай сейчас рогожу твою запалим и, когда от дыма не продохнешь, вылетим из клети со многими воплями: «Горим!» Да побежим не к тропе, которую татары стерегут, а к мыльне. От нее до леса поболее будет, чем торной тропой. Но если нас тотчас не поймают, то добежим в целости. За мыльней татары не заметят нас, кустарник скроет. А в лесу мы господа! В лесу не то что ордынский посол, сам медведь нам не страшен. Как в лес войдем, так спустимся в овражек и по нему дойдем до черного озерка, а оттуда бежит к Москве дороженька прямохожая. Так что пали рогожу… Стой! Куда за свечу взялся, сначала Евангелие положи в суму. В бегах за мной держись. Я тебя знаю: такого стрекача дашь, что не токмо мне, но и конному татарину за тобой не угнаться… Подожди!

Василько крадучись подошел к двери, слегка приоткрыл ее и осторожно посмотрел наружу; затем он прикрыл дверь и почти шепотом произнес:

– Ну, с Богом! Пали рогожу.

Ночь. Туман клубился над черным озерком; затем, оседая, стлался по земле, струился по овражку, окутывал густые заросли кустарника и подножия уснувших елей белой пеленой. Небо очистилось от надоевших туч. Земля и воздух так пропитались влагой, что казалось, ее дух не испарится никогда. Вода была везде: стекала с разлапистых еловых ветвей, хлюпала под ногами, даже воздух будто был тяжелее и плотнее.