Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Не бойсь… Я всё на себя возьму. При чём тут ты? Должны разобраться… — И вдруг очень ясным, чистым голосом, вроде возвращались к нему силы, заявлял: — Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно. Как же Таська, когда подрастёт? А кто Нюсе поможет?

И, сцепив зубы, ковылял дальше, чтобы не дать погибнуть брату. Под конец, правда, совсем ослабел. Уже мимо старых построек пришлось тащить его на горбу.

Возле конторского помещения стояли привязанные лошади под сёдлами, у входа расхаживал часовой, тут же чубатый казак, сбросив шинель, шашкой кромсал притащенный откуда-то целый пролёт забора. Должно быть, в заброшенной конторе разжигали плиту.

Пот застил глаза. «Стой!» — скомандовал конвойный. Перед кирпичным сараем-ламповой дежурил казак с винтовкой. Он отодвинул засов на двери и открыл её. Приспустив брата наземь, Сергей заволок его в сырое, несколько лет не отапливаемое помещение. Дверь тут же захлопнулась, лязгнул засов. Послышался голос часового:

— Не нашли Самарцева?

— Нет. — Ну, не мог же Порфирий… это… Лежит где-нибудь в снегу. Может, раненый.

— Пошёл бы да поискал! — донёсся удаляющийся голос.

Два окошка ламповой были заколочены досками, свет пробивался только в щели меж ними.

— Александр Иваныч!

К братьям приблизился и присел на корточки какой-то человек. Возбуждённо зашептал в темноту:

— Командир наш. Живой. Слышь, Иван, командир наш!

Глаза попривыкли немного к темноте, и теперь Сергей видел, что в помещении, кроме них, есть ещё двое. Один заглядывал в лицо Шурке, а другой сидел в углу, обхватив руками коленки. Он осадил первого:

— Чему ты обрадовался? И его к стенке поставят.

— Меня одного… Всё на себя возьму…

Шурка открыл глаза и долго всматривался, соображая, кто тут ещё рядом с ним. Потом, очевидно, узнал подошедшего шахтёра.

— Ты, Марченко… А кто ещё там?

— Денискин.

— Не бойтесь. Я на допросе всё на себя возьму. Вас мобилизовали. Силой заставили — так скажу. А я — командир, большевик… можно проверить. Вот и Серёга влип ни за что…

Обессилев, закрыл глаза. Его подтянули к стене, Сергей подложил ему под голову и плечи своё пальтецо. Тот, которого он назвал Марченко, тоже помогал. Должно быть, натерпевшись страху со своим неразговорчивым товарищем, он обрадовался появлению братьев и теперь, подёргиваясь то ли от холода, то ли от возбуждения, сбивчиво рассказывал, что тут происходило.

…Его и Денискина взяли, когда ещё постреливал пулемёт, прикрывая отход. Настигли под вторым номером, у самого посёлка, и затолкали сюда в ламповую. Возле старой конторы в это время бегали, шумели. По разговорам казаков Марченко понял, что они понесли серьёзные потери: человек десять убитыми и вдвое больше против того ранеными. Со второго номера пригнали какие там были на конном дворе подводы и увозили своих раненых и убитых. Теперь ищут какого-то Самарцева.

— Братка… иди поближе… — раненый открыл глаза, увидел склонившегося над ним растерянного брата и попытался успокоить: — Ты за меня не держись уже. Я ещё под Митавой… и в Питере два раза… Случайно разминулся.

— О чём ты, Шурка?! — едва не плача, спрашивал Сергей.

Но раненый горячечно шептал:

— Чёрные камни… Помнишь, которыми Тоню Зимину завалило… Это не бред, Серёга, я думаю. Солому спичкой можно зажечь: пых! — и всё. А эти камни, уголь, братка, — не сразу разгораются. Нас на костёр надо бросить, чтобы покраснели. Мы только-только становимся красными, братка. Но Донбасс если уж разгорится…

Дрожь колотила Сергея. Вначале он не чувствовал холода. А волочил брата — так вообще в поту купался. Да и погода стояла мягкая, никакого мороза, разве что не таяло. Но настылые стены ламповой дышали сыростью, она проникала под кожу.

О пленных, кажется, забыли. Угнетала неизвестность. Раненый ещё что-то бормотал в полубреду, с его губ стекала розовая слюна. Сергей чувствовал в груди, в том месте, где должно быть сердце, — кусок холодного, покрытого иголками изморози железа. Аж спину ломило!

Послышались хлопки винтовочных выстрелов, потом чаще. И — как будто открыли погрузочный люк — посыпалось, загрохотало. Бой шёл недалёко, где-то под Вторым номером. Забегали по двору казаки. Одни подъезжали, другие уезжали, слышались отрывистые команды, злой мат…

В сердцах узников затеплилась надежда. Казалось, сделаешь неосторожное движение — и этот едва различимый огонёк умрёт. Сидели молча, прислушивались к звукам боя, к происходящему во дворе, боясь шуметь.