Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Если Комитет из Думы выродился, то какого хрена от него дождёшься? — резонно заметил Шурка.

— Ну, не скажи, — комиссар задумчиво поскрёб в затылке. — Исполком Петроградского Совета тоже из депутатов Думы образовался. Товарища Чхеидзе два раза депутатом Думы выбирали. Теперь и он, и Родзянко с Милюковым в одном дворце сидят, только в разных комнатах. Ты замечай — вот они все, что толпами идут к дворцу, слушают Комитет… А слушаются — Совета!

— Толку то, — не сдавался Шурка, желая услышать от Китаева нечто более определённое. — Там же в Совете у Чхеидзе почти все меньшевики. И он тоже. А мы там, выходит, и не нужны… Может… и не вся правда у нас в кармане?

— Что поделаешь? Рабочий Питер их выбрал. Что-то и мы недодумали. Будем работать.

Следующие два дня — первого и второго марта — Шурка мотался как угорелый: его ввели в заводскую партячейку, в группу агитаторов, он ездил в Сестрорецк за оружием… Чувствовал себя так, вроде бы не три дня, а уже три года на этом заводе.

Второго вечером, оставив вооружённых дежурных на проходной и в общей приёмной у телефона, он пришёл в пустую комнату завкома, сдвинул вместе две лавки и собрался поспать. Но ему мешали. Цеха уже почти неделю не работали, и центром жизни на заводе стала эта комната: то один случайно заглянет, то другой. Решил запереть двери, но они снова отворились, и в комнату заглянул Егор Трофимович. Увидев Шурку — босого, в распущенной гимнастёрке, удивился и обиделся.

— Нехорошо, Александр Иванович. Я тебе в доме не отказывал, зачем же, как бродяжке, на конторских лавках спать!

Что сделаешь — обстоятельства иногда сильнее нас. Парня тянуло в дом Егора Трофимовича. И манил он его, конечно, не какими-то удобствами. Шурка в траншее мог выспаться. Голодный, замёрзший, завшивленный — не страдал бессонницей. Но ему так хотелось хоть иногда видеть Анну…

Трудно подсмотреть тот момент, когда лопается огромная почка каштана и из неё выпадает вдруг ещё смятый в гармошку пронзительно зелёный лист… Люди, которые знают, где и как рыть колодцы, убеждены, что нет ничего более таинственного и прекрасного, чем рождение подземного ключа — когда на дне пока всего лишь глубокой ямы вдруг начинает темнеть, напитываться влагой глина, оживают, омываясь и покачиваясь, комочки земли, вздувается, расползаясь по дну, грязная кашица, и в ней мелькнёт, как искра, просвет незамутнённой струи… Он начинает расширяться, отгоняя в стороны мутные завихреньица, и над крохотным пока что озерцом вздувается хрустальный бугорок подземного ключа. Пульсируя над овальным отверстием во чреве земли, он родит источник жизни — воду. Пройдёт совсем немного времени, ключи родника укроются под слоем воды навсегда и будут долгие годы пополнять его, оставаясь невидимыми.

Вот такую пору пробуждения к жизни переживала Анна. Её тесноватое, линялой голубизны платьице в глазах Шурки выглядело истончённой кожицей почки, из которой вот-вот развернётся прекрасный лист. Парня тянуло к ней, она была для него земным воплощением прекрасного и, разумеется, весьма далёкого будущего. Потому и решил не возвращаться в их дом. Такое время… Он сам летит в вихре событий, как раскрученный при игре в орлянку пятак: может упасть и орлом, и решкой.

Но вот Трофимович на пороге, и Шурка, бормоча «да нет», «да мне неудобно», натягивает сапоги, надевает свою шинель со споротыми погонами.

Анны дома не было. Вначале он даже вздохнул с облегчением. А хозяин расстроился. Ужинали молча, невольно прислушиваясь, не захрустит ли снежок на дорожке у дома. Ефимия Петровна разлила в глиняные миски щи, поставила холодную картошку. Шурка выложил сухари и солёную рыбу — профсоюзный паёк.

Разговор не клеился и после ужина. Конечно, какие-то слова произносили. Хозяин пояснил, что в бревенчатой пристройке он давеча приубрал, и теперь гость может там устраиваться, возвращаясь хоть среди ночи. Это сын когда-то смастерил себе комнатушку.

В целях экономии керосина лампа горела еле-еле. Надо было идти спать, но каждый ещё чего-то ждал. И дождались. Стремительно приближаясь, послышались звуки шагов, скрипнули половицы на крыльце. С необычной для её возраста сноровкой метнулась в коридор Петровна.

Посиневшая от холода, но сияющая возбуждением, переступила порог Анна. Сдёрнула платок, сбросила по дороге короткое пальтишко и — к духовке. Опустила за спиной руки, прижимая раскрытые ладошки к ещё тёплой плите.

— Царь отрёкся от престола! — Эту новость она с трудом донесла только до порога. Уже пристраиваясь у плиты, продолжила: — В пользу брата Михаила.