Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Выборжцы возвращались большими группами. Многие были вооружены. Егор Трофимович — так звали отца Анны — привёл Шурку к себе домой. Жили они в заводском посёлке, у чёрта на куличках, где по бесконечным кривым улицам были рассованы бревенчатые бараки и отдельные домики. Каждое строение обросло сарайчиками, голубятнями. В лунном свете всё это казалось свалкой отживших строений, выброшенных за ненадобностью из «приличных» улиц города.

По дороге, а шли они довольно долго, Шурка успел рассказать кое-что о себе, о Донбассе, о том, как вместо тюрьмы попал в окопы, как в царскосельском госпитале великая княгиня вручала ему «Георгия». Говорил так, вроде бы над собой подтрунивал, сам же краем глаза посматривал, интересуясь знать, как реагирует на его рассказ Анна.

— Помурыжило тебя, — сказал Егор Трофимович. — Надо же — в офицера пальнул! На такое не каждый решится. Тут один миг, а упусти его — сколько кровищи могло бы на лёд вылиться!

Анна не вмешивалась в их разговор, но Шурка чувствовал, внутри себя чувствовал, что она где-то рядом и прислушивается. Может поэтому, а не из скромности, он не стал объяснять, как вышло, что стрельнул в подпоручика. Ведь для этого пришлось бы вспомнить и своё ничтожество, которое пережил возле Николаевского вокзала.

На подходе к посёлку ватага стала редеть. Возле одного из бараков Егор Трофимович попрощался с товарищами. По стёжке меж голых кустов прошли мимо бревенчатой пристройки, которая кончалась закрытым крыльцом, прилепившимся к углу дома.

Двери им открыла пожилая женщина в вязаной безрукавке, перепоясанная тёплым платком. Когда вошли в кухню, она прибавила огня в лампе, осветив плиту и нехитрую мебель: несколько табуреток, стол, шкафчик для посуды и припасов. На вбитых в стену гвоздях висела одежда. Шурка в первые секунды даже несколько разочаровался. Он ожидал, что такая… даже, пожалуй, умнее Сони, барышня должна и жить в каких-то не таких, как все, условиях.

— Вот, мать, солдата на постой привёл, — доложил Егор Трофимович.

— Милости просим, — не слишком приветливо сказала та, — поголодаем вместе… Хлеба в лавке сегодня так и не досталось. Утром немного привезли, а больше и не было… Господи! — она вдруг села на табуретку и расплакалась: — Я-то за день изболелась вся — где вы, что с вами? В городе стреляют!

Анна шастнула за занавеску, на миг открылось внутреннее убранство комнаты: комод, кровать на панцирной сетке, большой сундук с плоской, удобной для лежания крышкой… Хозяин предложил Шурке помыть руки, сам слил ему над тазиком, а хозяйка достала из духовки завёрнутый в старую одёжку чугунок и пригласила к столу.

В чугунке оказалась тёплая картошка в мундирах. Хозяйка подбросила в плиту дровишек и поставила на неё большой медный чайник.

Шурка очень проголодался. Три сухаря, выданные в части, сгрыз ещё днём: по кусочку, по кусочку отламывал и сосал, как конфеты. Когда в кармане остались одни крошки, даже обидно стало: ни разу не нажевал полный рот такого приятного, с кислинкой, месива, чтобы почувствовать полновесный глоток. И теперь при виде картошек у него потекли слюнки.

Качнулась занавеска, из комнаты вышла Анна, переодетая в домашнее, линялой голубизны платье. Оно было ей тесновато, очевидно, шили давненько. Пушистая, наскоро заплетённая коса толстым жужмом перекатывалась на груди. И всё в ней было такое чистое, такое домашнее… Если смотреть, как он, после казармы, то и обомлеть можно. Она уселась напротив.

На столе между тем появилось большое блюдце с постным маслом и насыпанной в него солью. Каждый брал себе картошку, чистил, аккуратно макал в масло, унося на картофелине несколько крупинок жгучей соли. Это было так хорошо, как в сказке. Шурка старался не поднимать глаз выше чугунка, и всё равно над ним — пусть не резко, размыто — видел лицо Анны: волны бровей, переливчатый, мерцающий взгляд, прямой нос. И ещё — розоватый отсвет дёсен на чистой эмали зубов. Потянувшись с картофелиной к блюдцу, он один раз едва не столкнулся с её рукой, которую ещё днём, не задумываясь, согревал в своих ладонях. Сейчас же одна мысль о такой возможности хлестанула жаром.

А Егор Трофимович степенно выяснял его политические взгляды: что он думает о товарище Троцком и можно ли верить (с его, конечно, точки зрения) левому меньшевику Суханову? Ответив пару раз невпопад, Шурка взял себя в руки, повернул голову к хозяину (а всё равно в боковом зрении белело лицо Анны), открыто пояснил: