Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Оставьте… — Кадомцев повернулся к ротмистру. — Какие настроения среди бастующих. Последний предел их требований, при котором они согласятся вернуться к работе? Что известно вашей агентуре?

— Об этом лучше осведомлён господин Туркин. Доложите!

Федот Федотович, посрамлённый неудачей с ночными арестами, очень хотел оправдаться перед начальством. И когда Щеколдин предложил ему сообщить сведения, собранные местной агентурой, весь подтянулся.

— Так что… Если начать с посёлка — больше всего боятся преследований, отправки на фронт, арестов. На этом пункте будут стоять…

— Вы его примите, — обронил Кадомцев, пресекая дальнейшие рассуждения на эту тему. — Арестами займётесь через неделю-другую. И по одному, аккуратно…

Далее Туркин сообщил, что прибавка двадцати копеек на рубль устроила бы почти всех, кроме «горлохватов, которым что ни дай, всё равно бунтовать будут». Такие же, примерно, настроения и у листовских шахтёров.

Кадомцев, который ещё минуту назад вёл себя как в некотором роде созерцатель, вдруг резко встал и сухим, не терпящим возражений тоном изложил план действий.

— Господа, — сказал он, — у нас нет времени на дискуссии и гадания. Мы сейчас же направляемся на воинскую платформу. Первым выступит Василий Николаевич и, не вдаваясь в подробности, объявит о прибавке всем листовским двадцати процентов к зарплате.

— Даже? — рстерялся Абызов.

Это был грабёж! Двадцать пороцентов — легко сказать. Ещё раз отложить до поры свою мечту о Кудрявой балке, изменить многие свои планы! Ему, как псу, давали пинка, непонятным образом позабыв, что он не пёс, а хозяин!

— Далее, — не давая ему высказаться, продолжал Кадомцев, — господин Клупа примет все требования, кроме политических.

Увидав, как поморщился Клупа, Лев Сергеевич панибратски улыбнулся ему:

— Ну, что нам стоит! Такие мелочи: бесплатная баня, комната для сушки портянок… Закончите же — прибавлением зарплаты в размере пятнадцати процентов. Всем категориям. Я побеспокоюсь, чтобы к этому времени на площадку стали подавать вагоны для перевозки солдат. Вот и всё, господа. Кажется, у Василия Николаевича были какие-то замечания?

— Да. Листовская может не потянуть такую прибавку…

Кадомцев засмеялся. Не сгоняя улыбки с лица, пояснил, что ещё собираясь в Назаровку, ещё не зная всех местных осложнений, он поинтересовался финансовым положением… Листовской. По данным, которыми располагает «Продауголь», её прибыли могли бы позволить повысить зарплату всему персоналу…

— Василий Николаевич, позвольте не разглашать коммерческую тайну? — издевательски улыбнулся Кадомцев.

Так закончилась забастовка. Она отняла у Абызова весомый кусок пирога.

Через два дня после возвращения на работу Шурка, по решению партийной организации, покинул шахтёрский посёлок. Он направлялся в Краматоровку, где ему было подыскано жильё и место в мастерской машзавода.

До станции Криничная добрался благополучно. Но тут его поджидал агент Щеколдина и местные стражники. Далее, до водворения в Бахмутскую тюрьму, он уже следовал под конвоем.

Те, кто близко знал его, считали, что у Романа большой талант к дружбе. Но они ошибались. Настоящая дружба предполагает зависимость. Другу трудно отказать в чём-либо, ему плохо — переживаешь и ты сам. А Ромка ни от кого не зависел. Он легко обрастал близкими людьми, но если с кем-то из них связь обрывалась, не испытывал особых страданий, разве что умом сожалел. Не дружить он умел, а верховодить. В самом хорошем смысле. Много позже это станут называть талантом лидера, который не даст в обиду человека своей «команды», но при случае, если нужно для дела, может им и пожертвовать.

Увы, таланту лидера просто не обойтись без доли цинизма и расчётливости. Лидеру противопоказаны прекраснодушие и чрезмерная преданность даже самым близким людям. Но это так, к слову…

Лишь от одного человека чувствовал Роман свою мучительную зависимость — от Нацы. Она не в духе — и он себе места не находит. Бывали дни, когда вся жизнь казалась пустой и никчемной лишь потому, что с утра Наца норовила повернуться к нему спиной, отвечала рассеянно и односложно, а поставив на стол завтрак, уходила из кухни. Тогда и небо казалось заеложенной смятой простынью. Но бывали дни… Да что говорить! Ледяной зимний дождь казался весенней переливчатой капелью. Он даже не касался пылающего счастьем Романа — дождинки испарялись, ещё не долетев до лица. В такие дни можно было, не дожидая клети, спуститься в шахту по канату (на новом стволе, конечно), а вместо того, чтобы взглядом привести в трепет разиню-плитового, самому подойти к забурившемуся вагончику и одним махом, изловчившись, поставить его на рельсы.