Гаджимурад Гасанов - Зайнаб

Я пригласил за наш импровизированный стол и наших соседей. Но те, надувшись, отказались. Быстро переодевались в парадно-выходные костюмы, возможно, собирались в ресторан. По тому взгляду, по которому сопровождала их моя спутница, я понял, что она даже рада их уходу.

«Да, их разъединила какая-то тайная вражда, — заметил я про себя, — возможно со временем причина будет ясна».

— Причина? Молодой человек, вот где она кроется! — она резким движением руки содрала с лица шаль.

— О, боже, какое наказание?! Что за лицо?! Какой ужас! — девушка закрыла лицо руками, задрожала и упала.

— Наказал-то меня не бог! — заплакала женщина, — тогда это было бы не наказание, а награда! Наказали меня люди, похожие на вас, но с фашистской свастикой на рукавах!

«О, Аллах, что за лицо, за что такая жестокая кара?! — вскрикнула моя душа. — Да у нее же нет половина лица! — на правой части лица вместо щеки была костлявая сизая скула. Скула обезображивалась обтянутой гармошкой сизо-голубой шкурой с красными прожилками внутри.

Я задрожал от ужаса, жалости, отвращения, вызванного этим загадочным лицом. Наверное, от полученного стресса вся моя кровь из тела отхлынула к сердцу. Потому что оно в моих ушах застучало, звонко, как молот по наковальне, вот-вот не выдержит такого натиска и лопнет. Руки, ноги мои стали ватными, ноги подкашивались.

Я, набрав в легкие воздух, глядел на нее глупыми, вытаращенными глазами и задыхался.

— Вот так бывает всегда! — в голос заплакала женщина. — Чтобы скрыться от ужаса и презрения людей, даже если я еще раз опущусь в ад, нигде не найду успокоения для души! И нет на свете человека, проявляющего сострадания ко мне, человека стремящегося спасти мою грешную душу! О, боже, зачем ты за любовь к сыну, мужу меня так жестоко наказал?! За что ты подвергаешь меня таким мученическим испытаниям?! — упала на колени, билась головой о пол. — Нет, нет, поймите меня правильно: у не упрекаю вас, молодых за жестокость ко мне… Я проклинаю Гитлера и всех фашистов, уничтоживших десятки миллионов людей, изувечивших, как меня, морально и телесно миллионы людей… Если бы я была рождена быть счастливой, то почему среди этих убитых фашистами не оказалась и я?! — она взглянула на меня, побледнела, глаза стали жалостливыми, участливыми. Вскочила, ухватилась за мою руку и усадила меня на топчан. Видимо я был бледен и еле держался на ногах.

Она приподняла свою шаль с топчана, накинула на голову, завязала ее узлом, так чтобы остались видны одни глаза, нос, губы.

— Благодарю вас, вы не оттолкнулись от меня… А то бывает, мое изувеченное лицо у многих людей не сколько вызывает ужас, боль, а животную ненависть и гадкое пренебрежение. Для меня это самое страшное наказание людей, к которому никак не могу привыкнуть уже более двадцати лет. Вы другой, у вас сердце, склонное к состраданию, участию, поэтому вам и тяжело жить. Ох, видели бы вы меня двадцать лет назад, когда мне было шестнадцать лет! А вам, молодая пара, — с болью в газах взглянула на стоящих еще в ступоре молодых, — тогда меня обязательно надо было видеть! Я не была квазимодо! Девушка выше среднего роста, красивая мордашка кровь с молоком, какие сегодня редко бывают, огромные серые глаза, прямой чистый лоб, прямой узкий капризный нос, спелые, как черешни губы и волосы, светло- каштановые густые, волнистые, волосы, длинные до пять. По мне все парни нашего города сходили с ума!

Сколько горя, унижения, презрения испытала эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой болью и выдержать это человеческое безразличие к себе и негодование?

Женщина подняла стаканы с коньяком, один стакан протянула мне:

— Выпьем за женщину, рожденную богом выдерживать все, даже отстоять смерть! — сделала пару глотков и положила на стол.

— Пью за женщину, принесшую нам победу, переборов лютый страх и смерть! — тремя глотками опустошил содержимое в стакане. — мы чуть перекусили, пряча друг у друга глаза. Глаза — это зеркало души, от которых элементарные сдвиги мыслей, настроения души в ту или другую сторону не спрячешь, тем более от глаз женщины с такой восприимчивостью и чувствительностью.

Оно через окошко смотрела куда-то вдаль. Монотонный стук колес поезда, вызывающий к грусти, воспоминаниям гулом прошедшей войны проходил через ее истерзанное фронтовыми воспоминаниями, раздавленное кованными фашистскими сапогами сердце.

— В те годы я была самой завидной невестой у нас на улице. За мной ухаживали, мне предлагали свои услуги сыновья самых известных и богатых людей города. Меня у подъезда дома, у школы круглыми сутками дежурили на дорогих машинах, приглашали в рестораны, предлагали покупать дорогие квартиры, машины. Обещали отвести в самые известные санатории Северного Кавказа, устраивать на учебу в самые престижные вузы страны. Мне предлагали руку и сердце самые перспективные женихи нашего города, в том числе и выходцы славянской принадлежности. Мой отец, человек прямой, очень суровый, не соглашался ни на какие условия сватов. До моих ушей иногда доходили слухи, что кто-то из бедовых голов кавказской принадлежности даже собирается красть и увести меня на Кавказ.