Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая - Белая ворона

— Привезли?

— Нет… нет… нет… нет, — отзывалось по ряду, как эхо. Тогда он свернул на Малодетскосельский проспект. Там, в старинном доме № 30, тоже была булочная, как и поныне. Спросил о хлебе.

— Да… да… да… да, — ответила ему очередь, ликуя. Скоро хвост ее загнулся дугой вдоль пустых прилавков.

Мерцала коптилка, освещая лицо продавщицы, распухшее от голода, и мелькали ее пальцы, вырезая талоны из карточек. Хватит ли на всех? Но вдоль полок выстроились целых четыре буханки — хватит на всю улицу, хватит, хватит… всем хватит! Сергей Яковлевич протянул свою карточку.

— И на завтра, — спросил, — вырежьте… умоляю!

— Нельзя, гражданин. Только на сегодня.

— Умоляю. Мне так далеко идти… так далеко я собрался!

— Нельзя…

И качались чаши весов, отмеряя его судьбу. «Точно!» Рывок голодной руки, и хлеб исчез под полою. Грелся. Все! Теперь он готов… Хлеб с ним. Дорога дальняя…

И началась дорога — как юность…

По Рузовской — на Загородный, вдоль Введенского канала, на льду которого лежали безвестные мертвецы. И выбрел на Фонтанку. Вот и полукруг бывшего министерства, где его пестовал Плеве, где поучал его Дурново… «Мимо!»

Качались на мосту чугунные цепи — в изморози. Тихо, тихо.

И редко встретится прохожий, едва шагающий вдоль стен. Время от времени пролетит снаряд над головою. Где-то разорвет крышу, вопьется внутрь, буравя этаж за этажом, и разнесет несколько квартир, сея смерть защитникам русской цитадели… «Мимо!»

Четыре коня, вставшие дыбом на мосту, не стоят на прежнем месте, горделивые, — война упрятала их под землю. Они еще встанут, и человек, во всей красе своей и мощи, усмирит дикую силу. Так было — так будет. Иначе и нельзя… За Невским проспектом, возле цирка, где трубил, умирая от голода, какой-то зверь, он решил съесть весь хлеб. И съел… Мелькнул за поворотом шинелью военный.

— Товарищ… — позвал его Мышецкий, но голос был так слаб, так прозрачно он растворился в морозном воздухе, что военный даже не обернулся на этот зов…

Больше нет хлеба — пора заворачивать на Литейный.

Но сугробы на перекрестках так высоки, так вязнет в них тело, что пришлось тащиться прямо: вдоль Фонтанки — в сторону Летнего сада. Рыцарский замок Павла Первого, розовея мрамором, высился из-за дерева. Чудились от кордегардий, заколоченных наспех досками, кованые шаги в ботфортах. Павел, Павел… «Мимо!»

И вдруг, словно озарение юности, выросла перед ним длинная стена дома. Дома, о котором он даже забыл в эти годы. Вот отсюда, из этих стрельчатых окон, глядел когда-то он юным отроком на увядание Летнего сада. И звучала музыка из раковин, и плыли по воздуху зонтики нарядных дам, и долго не мог он заснуть в такие вечера, ворочаясь в постели своего дортуара…

Вот оно! Средь снежных сугробов стояло Училище Правоведения, отсюда он вышел в мир, сюда и пришел нечаянно… «Боже, какой длинный путь!» — И круг жизни замкнулся.

Хлопая большими валенками, с автоматом подмышкой, шагал вдоль стен солдат в полушубке — совсем молоденький.

— Сынок, — сказал ему Мышецкий, — пусти старика…

— Посторонним нельзя, дедушка.

— Согреться мне… Я скоро уйду совсем…

Они стояли возле самых дверей, а из трубы шел дым: там тепло, там люди, там и умереть бы… Просился он — пусти!

— Что с тобой делать? — пожалел его солдат. — Ну, так и быть, зайди. Только мне лейтенант шею намылит.

И помог открыть тяжелую, промерзлую дверь…

Часовой был молод, он приехал на защиту Ленинграда из далекой Хакасии, ему еще снились табуны лошадей и монисто в косах девушки. Там, в Хакасии, хорошо, а вот тут… «Нет, тут тоже хорошо!»

И летели с воем, распарывая тишину, снаряды… «Мимо!»

Глухо ворча мотором, выкатился грузовик с тремя солдатами.

Блеснули автоматы в их толстых варежках.

— Куда, ребята? — крикнул часовой.

— На Софийку…

— А чего там?

— Гады объявились… Сейчас брать будем!

— Ну-ну, берите…

Холодно часовому, метет от Летнего сада, в прорези деревьев видно безлюдье Марсова поля — поля военной славы, поле парадов и знамен побед русских… Там Суворов — со шпагой!

Скоро часового сменили. Радуясь, что можно согреться, вошел солдат в высокий вестибюль, где стреляла жаркими искрами печурка. Зубами он стянул заиндевелые варежки, сунул к огню большие красные руки. Руки человека — усмирителя диких коней…

Отогрелся и — спросил:

— А старичок-то, и-де? Чего-то его не видать.