Валентин Пикуль - Пером и шпагой

Трубецкой сослался на приказ. Кинулась Екатерина к генералу Бутурлину, который был тоже наряжен в судьи над канцлером.

— Да, арестовали канцлера, — нагло отвечал ей Бутурлин. — А теперича мы причину ищем, за что арестовали его!

«Что, ежели сыщут? — переживала Екатерина. — Особливо тот проект последний, где я тетушку-то, почитай, уже в гроб поклала, а сама на ее престоле воссела?..» На кого положиться? Понятовский — только любовник, жила его телом, души не касаясь, ума не трогая. Свой ум был — дерзкий, извилистый, как западня. И — рискнула: в кирпичи дома, что от Невы поблизости строился, велела Понятовскому заложить записку, а маленький трубач канцлера пришел и вынул.

Бестужева судьи заставили дать присягу — присягнул! Велели причаститься — лизнул с ложечки святые дары и твердил одно: знать не знаю, ведать не ведаю…

А трубач все таскал и таскал утешительные записки, пока не сцапали его за руку. «Поступать смело и бодро, с твердостью, — советовал Бестужев из-под ареста Екатерине. — Подозрениями доказать ничего не можно…» И судьи, имея на руках эту записку, начали трясти из канцлера душу; весь великий пост протрясли и всю масленицу:

— Отвечай: что ты искал в великой княгине? Бестужев все валил на себя, выгораживая Екатерину. По тогдашним законам судьи жили за счет подсудимого и брали что душа пожелает. С тоской смотрел старый хапуга, как растаскивают из дома мейсенскую посуду, рвут от стенок шпалеры узорчатые, даже стекла выставляют из окон. Всю жизнь копил, и все пошло прахом!..

Елизавета взяла для себя серебро канцлера (один только столовый сервиз потянул девятнадцать пудов чистого серебра) и велела:

— Тащите серебро на двор Монетный, чтобы в ефимки счеканить. Это кстати: мне солдатам как раз платить нечем…

В конце февраля был обнародован манифест о винах канцлера. А на третьей неделе поста забрали в инквизицию из покоев Екатерины ее любимую камер-фрау Никитишну. Навзрыд рыдала Никитишна от ужаса, но глаза Екатерины были сухи.

Весна близилась, присели в саду сугробы. Глаза великой княгини набрякли от слез — красные, как фонари. Не до любви стало, не до картишек. Спала теперь не раздеваясь, как солдат в карауле.

«Всякое бывает», — говорила себе…

Лизка Воронцова, примериваясь занять положение великой княгини, смело гуляла по комнатам Екатерины, на свой вкус передвигала мебель. Екатерина, будто не замечая наглости этой, смотрела на Лизку из-под вороха одеял глазами, суженными от ярости. «Погоди, голубушка, я тебя замуж выдам.., я тебя устрою! Только бы самой сейчас выкарабкаться!»

— И што это вы окон не отворяете? — брезгливо фыркала Лизка. — Никитишну забрали, так и горшка никто не вынесет.

— А ты возьми да и вынеси.

— Еще чего! Я и за собой-то их никогда не нашивала…

— А из-под меня будешь носить… Бери, тварь, неси! И заставила вынести, потом засмеялась, отходя от гнева.

Вздремнула под вечер на кушетке, и кто-то разбудил ее — грубо и властно. Часы пробили половину второго ночи. а перед нею стоял сам великий инквизитор Российской империи.

— Императрица, — произнес Шувалов, дернув щекою, — желает вас видеть… Следуйте за мной не чинясь! «Вот оно.., начинается, подступает и ко мне беда». Галереи дворца были пусты. Под грузным шагом инквизитора трещали расшатанные паркеты. Мелкими шажками, семеня от волнения, будущая «Семирамида Севера» бежала за Шуваловым.

«Неужели Бестужев предал меня? Или — Апраксин не дожег?» Елизавета поджидала невестку в туалетной комнате — длинной, как чулок. В простенках трех окон стояли узкие столы с зеркалами, и полно было мазей, духов, помад и скляниц. Здесь же был и муженек Екатерины, Петр Федорович, а из-за ширм (как всегда) торчал парик Ваньки Шувалова.

Это был бой, и надо было его выиграть.

— Отпустите меня.., не мучьте! — простонала она как можно жалобней. — Я уеду куда угодно и не стану более досаждать вашему величеству…

— Дура! — спокойно ответила ей Елизавета. — Куда же мне отпустить тебя? О детях-то подумала? Или ты кошка какая.., родила, и хвост трубой?

Ответ Екатерины был продуман заранее:

— Мои дети — в ваших руках, и вы им лучше родной матери!

Это тронуло жалостливую императрицу:

— Чем же ты жить будешь у своих немцев? Чай, и сами по чужим дворам побираются, кускам рады-радешеньки… Батюшка, даром что прынц, а едва до генерал-майора по службе вытянул. Да я таких генералов на един свой день по десятку пеку.