Валентин Пикуль - Пером и шпагой

— запахло хмелем.

— Подходи с кружкой те, кому жить долго осталось! По лагерю бродил, шатучий от хмеля, майор Степан Тютчев.

— Что же это будет, люди? — вопрошал изумленно. — Чужие меня не убили, так теперича, выходит, свои будут расстреливать?

Румянцев с бокалом ввалился к Апраксину:

— Дозволь перечокаться, Степан Федорыч! Кенигсберг отныне голыми руками бери. Ручку оттедова протяни — и мы в Померании! А оттоль — на Берлин! Хочу пива цгмецкого пробовать…

Апраксин целовал парня вывернутыми губами:

— За службу тебе спасибочко, Петруша. А только спьяна ты похвальбой мусоришь… Нешто же король Прусский простит нам свою ретираду? Политиковать надобно. Смотри, как бы не взгрели нас!

Фридриху доложили о победе русских под Гросс-Егерсдорфом, которая открывала России дорогу прямо на Кенигсберг… Король долго молчал. Потом (очень сосредоточенный) он сказал — почти просветленно:

— Но ведь русские не воспользовались своим успехом? А посему эту битву не считать нашим поражением.

Бесстрашный кавалерист Зейдлиц спросил об Апраксине:

— А что этот старый мешок?

— Барон Мюнхгаузен пишет, что под ним была ранена лошадь.

— Он ее ранил сам, — улыбнулся король.

— Своими шпорами! — загрохотал Зейдлиц.

Виктория! О ней известили столицу России трубящие почтальоны; сто один раз (ни больше, ни меньше) громыхнули пушки на петропавловских фасах. «Гросс-Егерсдорф» уже вписался в летопись русской военной славы.

Но прошло несколько дней после победы, и 8 сентября 1757 года случилось в Петербурге событие, которое всколыхнуло весь дипломатический мир Европы. Это событие, на первый взгляд совсем незначительное, имело громадные последствия на ход всей военной кампании.

День этот совпал с религиозным праздником рождества богородицы, и в Царское Село съехалось немало крестьян, чтобы погулять на досуге у распахнутых кабаков царских. Елизавета, в отменном настроении, заодно с некоей бабой Ивановной, исполнявшей при ней должность «министра странных дел», пешком отправилась в церковь. День был пригожий, теплый. Еще издалека слышны были песни и музыка. На выходе из дворца Елизавете приглянулся чем-то старый солдат лейб-кампании, который ружьем исправно ей артикул выкинул.

— Ишь ты! — сказала Елизавета. — Каков молодец у меня!

— Под стать тебе, матушка, — отвечал старый беззубый вояка.

— Так и быть: вот тебе рубелек — на память.

— Не могу взять, коли на часах стою.

Елизавета нагнулась — положила монету на землю:

— Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй шибко. А то — быть тебе в киях у меня…

— Постой, матушка! — крикнул солдат в спину императрицы.

— Чего тебе? — обернулась она.

— Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу, отказать хошь?

— Ружье у тебя в руках, — ответила Елизавета. — Вот и пали нещадно в каждого, кто такое болтать станет…

Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть вышла из храма женщина. По виду — барыня (и не бедная). Хватаясь за перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный язык.

Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:

— За немцем бы послать… Лекаря!

— Може, хмельная?

— Эх, друг Елисеич, ляпнул ты… В церквах не пьют!

— Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.

— Верно: подправить малость и — пошагает!

— От грудей, стал быть. Ее груди давят. Тут выбежала на крыльцо Ивановна («министр странных дел»).

— Свят, свят, свят! — заплескала руками. — Да это ж государыня наша, матушка… Охти, горе! Горе-то како!

Из трактиров густо повалил народ — своими глазами посмотреть, какова на Руси есть самодержица. Одна старуха крестьянка из соседней деревни Тярлево молча стянула плат со своей головы и целомудренно закрыла им лицо императрицы. Тут же, на глазах мужиков, лекарь Фуассадье пустил кровь Елизавете, но она не очнулась. Скоро появились ширмы с какой-то местной дачи, — ширмами оградили императрицу от любопытных взоров. Достали где-то кушетку и положили на нее обеспамятевшую женщину. Наконец в народе послышались возгласы:

— Несут, несут…

— Кого несут?

— Да немца, слышь ты, главного сюды тащут! Высоко над головами людей качалось кресло с обезноженным греком Кондоиди — единственным, кому доверялась Елизавета, но который зато никому другому из врачей не доверял Елизаветы.