Валентин Пикуль - Пером и шпагой

Русские моряки в те времена были бедны, как церковные крысы. Платили им самый мизер, да и того годами от казны не доплачешься. Шли на флот больше дворяне мелкотравчатые — дети и внуки моряков или те, кто знал, почем фунт лиха, — и был корпус морской предан службе своей до исступления.

Это была почти каста, сознательно отгородившаяся от дворцовых интриг, презиравшая золоченые шатры сухопутных полководцев. Годами качались они на палубах, редко сходя на берег; ели солонину из бочек; сажали в гаванях лук и редьку; а жен своих, чтобы не тратиться на два стола, иногда держали под палубой, возле самых пороховых бочек…

На рассвете 20 июня эскадра пошла на прорыв в Куришгафскую заводь. В корме «Вахтмейстера» собрались офицеры. Над старенькими клавикордами болтало качкой длинный стержень барометра; в его столбе тускло отсвечивала ртуть. Из угла кают-компании неласково и сумрачно глядел с иконы святой Николай-угодник (стародавний шеф Российского флота). А наверху уже шипела палуба, которую матросы окатывали водой на случай пожара.

— Вы, господа высокие офицеры, и вы, господа благородные гардемарины!

— произнес Вальронд. — Слов скажу мало, благо не ради слов война учалась жестокая… Ежели примечу в кораблях робость, то велю робеющим встать на шпринг, намертво! Дабы пруссаки, на нас глядя, ведали: пришли мы сюда прочно, а маневров, для чести нашей обидных, не будет! Теперь прошу господ наверх — по батареям, по декам, по мачтам…

«Элефант» и «Дикий бык», два отчаянных прама, свистя обтяжкою такелажа, уже рванулись через прибой прямо в горло залива. Розовые от лучей солнца, торчали вдали башни Мемеля. А в батарейных деках было сизо от чада. Из растворенных портов торчали чугунные зады пушек. Тут уже началась веселая работа.

— Братцы! — сказал мичман Мордвинов. — Бери, не обожгись!

В огне жаровни краснело ядро. Матросы в черных цилиндрах на головах, словно лондонские франты (но зато босиком, голые до пояса), подхватили черпаками раскаленное ядро.

— Отскочи!

Шипящее ядро тесно погрузилось в жерло. Чертя по небу огненный след, словно комета, ядро опустилось за стенами крепости. Поворот — и «Юпитер», кренясь на оверштаге, врывается в Куришгаф следом за прамами. Корабли-бомбардиры идут под громадными знаменами ярко-красного цвета: это вызов к бою (и вызов виден всем издалека!). Вот и коса: желтый зыбучий песок дюн, редколесье сосен, прижатых к воде. С косы стреляет по кораблям прусская батарея.

— Сбить ее! — доносится голос Вальронда. Рявкают тридцать три пушки правого борта. Заглатывая дым, снуют в палубе, прокисшей от гари, матросы, трещат осадные канаты: пушки влетают от залпов обратно, царапая палубные настилы, режут доски крючьями, как пилой.

— Бомба! Эй, в крюйт-каморах… Пошел бомбы наверх! Пятипудовые громадины плывут в пасти пушек.

— По крепости!..

Крепость уже горит, в огне ее крыши… Прусское ядро, разрывая снасти, влетает в батарейный дек, крушит деревянные пилерсы, бьется в шпангоуты, мечась среди босых пяток.

Люди привыкли к такому — они не теряются.

— Уксус, ваше благородие… Куды бочку ставить? Пушки уже перегрелись, и теперь хоботины их едко шипят, охлаждаемые уксусом.

Палуба наполняется вонью.

— Нос не зажимай! — кричит Мордвинов. — Дамы уксус нюхают, чтобы в чувство прийти… В аптеках заразу эту флакончиком торгуют. А у нас — эвон, бочка: хоть насмерть унюхайся… Бомба пошла! Отскочи, ребята!

А наверху — виднее: и разрывы бомб, и пожары в городе за чертою крепостных стен. Думают пруссаки сдавать Мемель или предстоит брать его штурмом? Быть крови или не быть?.. С флагмана на «Вахтмейстере» принимают ободряющий сигнал Мишукова:

— Молодцам-бомбардирам по две чарки водки! Вальронд — оскорблен, он переживает эту обиду:

— Две чарки?.. Курям на смех! Там и пить-то неча… Поднять на мачту сигнал: «Мало»!

Мишуков разрешает выдать по три чарки.

— Оно лучше, — смеется Вальронд. — Теперь не стыдно будет в Мемеле показаться. Мои прамы уже под стенами. Только бы армейские нам не подгадили. А флот дело знает!

Русская инфантерия дело знала не хуже флота. Но долгая стоянка среди лесов я болот, в нищих ливонских мызах, и редкий отдых в проезжих корчмах и хлевах изнурили армию задолго до похода на Пруссию: солдаты болели. Их лихорадило. Покрывало язвами от холодов и несносной грязи кочевий.

Как назло, перед самым походом выпал пост, иначе — голод, «ибо в сей земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем только и питаются» (так отписывал Конференции фельдмаршал Апраксин).