Валентин Пикуль - Пером и шпагой

— А вы ничего не слышали о де Еоне? Открылось нечто любопытное в этом бесстыднике: на поверку он оказался женщиной, и, говорят, прехорошенькой… Впрочем, в это я не совсем верю, ибо видел его небритым!

«Уехать.., уехать», — мечтал де Еон. Засесть в Варшаве на Рыночной площади, поклониться королю Станиславу Понятовскому, и… «Неужели он так злопамятен?» А там — Россия! Сверкание снегов, жаркие печи в сенях, говор и смех красавиц, фырканье коней у подъездов, плещущий грохот бальной музыки…

Де Еон приехал в Орендч, где зашел в кафе-гауз; здесь ему обещали дать ответ о службе. Было зябко. Попросил, чтобы согреться, чашку горячего пива с сырым яйцом внутри и один морской «гаф-энд-гаф». Тут его застал Друэ — секретарь старого волка Брольи.

— Знать, напрасно ходят слухи, что вы женщина? — молодо рассмеялся Друэ, садясь рядом. — Любая женщина упала сразу бы, отведав из чистилища вашей ужасной кружки!

Де Еон ощущал на себе пытливый взгляд хитреца.

— Что с Польшей? — спросил он не сразу.

— Его королевское величество полагает, что вам совсем нет причин покидать Англию. Тем более, вы сейчас окружены сомнительными слухами, и король не позволяет вам принять польскую службу. Ибо (и вы не станете отрицать этого) служба Польше — это же служба России… Вы далеко замахнулись, шевалье.

Де Еон допил чертовски крепкий матросский «гаф-энд-гаф».

— Послушайте, юноша, — произнес твердо. — Должно бы уже и постыдиться… Не я ли послужил Франции в двух случаях пером дипломата и шпагою офицера? Неужели его величеству приятно наблюдать, как ныне меня травят, словно обезьяну в клетке? Я не имею своего угла, не завел семьи, я одинок и ничего не скопил под старость. Теперь у меня решили отнять даже мое мужество! Стыдно… Смерть под забором от нищеты — вот что уготовлено для меня Версалем! Будьте вы прокляты!

Вернувшись в Париж, Друэ высказал в министерстве мнение:

— Она это скрывает, но она, конечно, женщина… Брольи, на основе доклада Друэ, составил отчет для короля:

— Ваше величество, с глубоким сожалением извещаю вас, что на протяжении многих лет мы совершали чудовищную ошибку, доверяя высокие посты представительства за границей — женщине!.. Кавалерша Женевьева из бургундского рода де Еонов и де Бомонов провела и здесь нас, ваше величество.

Вольтер откликнулся на это событие ироническим замечанием:

— А наши нравы заметно смягчились, мы близки к гуманизму… Смотрите, де Еон стал орлеанской девственницей, однако до сих пор я не слышал, чтобы его сожгли на костре!

Вскоре, получив из Парижа указание носить одежду, «которая соответствует его полу», кавалер разгадал, кто повинен в этом абсурде, и Людовик получил от него издевательскую просьбу — надевать юбку только по воскресеньям («Дамские туфли ужасно жмут! — сообщал де Еон королю. — Не соблаговолите ли разрешить заодно уж носить мне ботфорты?»).

Людовик не мог слышать имени де Еона спокойно, и вдруг — новое послание. Да какое! Де Еон наконец-то сознался королю, что он женщина, но…

«Ваше величество, — похвастал кавалер из Лондона, — Вы не можете не оценить меня за то, что, находясь среди военных людей, я сохранил такое хрупкое добро, как целомудрие».

Так писал он. И — кому? Людовику — распутнейшему из королей.

Это был опять вызов. Де Еон дразнил короля, как дразнят собак, сидящих на цепи. Собака рвется, но укусить не может.

Старый король выходил в старый сад. Юные красавицы склонялись перед ним, и он похотливо (более по привычке, нежели по надобности) отпячивал толстую нижнюю губу. Слова же, которые произносил при этом король, закреплены в истории.

— Как прелестны… Но к чему их так много в Версале? — удивлялся Людовик. — Король Франции уже давно стар, и одной женщины ему вполне хватает…

С лицом сизого цвета, расслабленный и сонный от разврата, брел король к графине Дюбарри, ставил на огонь камина кофе для последней своей фаворитки. Все понемногу забывалось. Даже Семилетняя война, Елизавета и Фридрих… Ах, этот старый Фриц, вот был безобразник смолоду! Кстати, как же он называл его любовные увлечения? «Котильонами…» Какой дивный танец прошлого!

— Эй ты, недотепа! — орала на короля мадам Дюбарри. — Смотри, черт слепой, твой кофе опять убежал в пламя… Что ты вспоминаешь там и хихикаешь? Рыбьи кости давно сгнили в земле…

Когда Помпадур была жива, ее звали «рыбешкой», теперь она стала «рыбьими костями». А вскоре до де Еона дошли слухи, что Дюбарри имеет к нему какой-то особый интерес. Это очень плохо, когда тобою начинают интересоваться, как диковинкой. И все забыли во Франции: его миссию в Петербурге, его скачку от Вены, мирный трактат и три раны.