Матерый юрист профессор Арсеньев, сияя крохотными очками, яростно вступился именно за этику адвокатской практики.
— Категорррически прротестую! — зарокотал он. — Вы не имеете никакого права, следуя по стезе защиты человека, забывать о его личности ради каких-то там идей и прочих нереальных материй. Задача любого адвоката сводится лишь к единой благородной цели: облегчить, сколь возможно, участь подсудимого. А вместо этого что собираетесь делать вы? Ваша речь с партийной окраской лишь отяготит пациента новыми винами… Побойтесь бога!
— Благодарю вас, Константин Константиныч, — отвечал Утин. — У меня осталась теперь одна дверь, в которую я и войду.
— Именно так! — подхватил профессор. — Зачем же вам, молодой человек, забегать в храм правосудия с черного хода, если перед вами всегда открыт вход парадный — со швейцаром: пожалуйста!
***
Утин поднялся на кафедру. Элегантный, во фраке, сшитом в Париже, в тонком белье, которое отсылалось для стирки в Лондон, Евгений Исаакович улыбнулся знакомым дамам, пришедшим в судилище страстей человеческих, чтобы посмотреть на «душку адвоката», и повел рукою, призывая публику ко вниманию.
На скамье подсудимых напрягся Гончаров…
Но вот Утин, простирая в его сторону руки с гремящими от крахмала манжетами, заговорил — и в лице Гончарова не осталось кровинки. Глазами, полными смятения, он отыскивал в зале жену.
— Мы имеем в лице этого юноши, — твердо чеканил Утин, — лишь неустойчивого одиночку, заманенного путем демагогии в липкие тенета революционных интриг. Гнетущая домашняя обстановка, обусловленная влиянием сильной воли жены, которая (прошу обратить внимание!) намного старше его годами, все это, вместе взятое, поставило моего пациента перед роковым исходом…
— Мерзавец! — выкрикнул Гончаров, порываясь к своему защитнику с кулаками, но его туг же отбросили назад стражники.
— И даже этот вульгарный выкрик, господа судьи, — упоенно продолжал Утин, — свидетельствует нам о полном расстройстве душевных сил подсудимого. И потому я, господа судьи, еще раз взываю к вашему милосердию, ибо посторонняя воля иногда бывает сильнее нашего разума и наших действительных побуждений.
— Но какой же ты подлец! — зарыдал подсудимый… Чего же Утин добился? Милости для подзащитного? Так милости не было: речь, построенная на ходульном пафосе, должного впечатления не произвела, и Гончаров был осужден на много лет каторги. Но пошел он в Сибирь — опозоренный своим адвокатом. Утин акцентировал внимание суда на том, что Гончаров жалкий и растерянный хлюпик, сам не сознающий — ради каких идеалов добра и зла он ступил на дорогу революционера. К тому же в речи Утина была задета женская честь его жены, Прасковьи Степановны…
Посвященные в тайну джентльменского соглашения между адвокатом и узником были искренне возмущены публичным шельмованием революционной четы, но особенно остро переживал этот конфликт Александр Федорович Жохов, сам же и предложивший Утина для защиты. На одном литературном обеде у Кюба он сказал Утину:
— Лучше б вы, миляга, драли деньги за свои речи, но делали бы, что вас просят. Спасибо, хоть дегенератом никого не назвали. Утин оправдывал себя традициями адвокатской этики.
— Этикой-то вы как раз и погрешили. Вы унизили своего подсудимого, и процесс потерял свое политическое звучание. А ведь, прибегая к вашей помощи, вас именно и просили об яркой протестации. Моего доверия вы не оправдали тоже. С какими глазами я встречусь с Прасковьей Степановной?..
Бывшие друзья отвернулись от Утина, а он уже привык к всеобщему поклонению и тяжело переживал одиночество. Наконец это ему надоело — надо было как-то избавиться от темного пятна в своей светлой биографии. Но при этом Утин пошел на клевету.
— Я не виноват, — сообщил он Суворину (тогда еще молодому журналисту, в будущем владельцу книгоиздательского концерна). — Если б вы знали всю подноготную, вы меня не винили бы. Известно ли вам, например, что этот сенатский Жохов, предлагая мне план протестации, имел личные корыстные цели?
— Да ну? — поразился Суворин.
— Сущий вы младенец, Алексей Сергеич, ей-богу! Жохову давно нравится жена Гончарова; сообща они и договорились упечь муженька, куда и ворон костей не заносит, а потом — сойтись. Вот и выбрали меня, дурака, чтобы я протестовал погромче, и тогда Гончарова зашлют подальше… Неужели неясно?
— Я этого дела так не оставлю! — обещал Суворин… Журналист прибежал домой, заварил чаю покрепче, надел валенки и одним махом выплеснул на бумагу пасквиль. Сам он укрылся за псевдонимом «Незнакомец», а про Жохова сказал, что есть еще такие чинодралы на Руси, кои, проникнув в передовую журналистику, причисляют себя к прогрессивным личностям, а на самом деле, под маркой прогресса, обделывают свои грязные страстишки… Каша заварилась крутая! В письме к Гончаровой Жохов в эти дни сообщал: «Один из моих знакомых, которого я очень люблю, сказал мне при других, что я человек нечестный… Говорят, будто я причиною гибели Гончарова… Вера Ивановна (Грибоедова) передавала, что Чайковский и Ватсон слышали от Утина, БУДТО Я ЖЕЛАЛ ПОГУБИТЬ ВАШЕГО МУЖА, ЧТОБЫ ОБВЕНЧАТЬСЯ С ВАМИ». Суворинский фельетон был напечатан в «С. — Петербургских Ведомостях», его прочли все — даже те, кто не имел к нему никакого отношения. Знаменитый балетоман Скальковский, очень видный столичный чиновник, автор скандальных романов, принял фельетон даже на себя и тут же нанес визит Суворину:
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу