Петр Краснов - Ложь

Он слушал, как страшный, кровавый Ежов говорил развязным, веселым голосом:

– Вы не для того меня выбирали, товарищи… Не для моих, там, каких-то прекрасных глаз, или великолепной шевелюры, но для того, чтобы я дотла выкорчевал заразу шпионов и диверсантов…

Акантов слушал довольный и страшный рев толпы, дикие крики грубого восторга, и в потемневшей комнате он видел эту большевистскую, чекистскую толпу…

Да, там по-иному, по-новому шла жизнь… И там были «шпионы и диверсанты», значит, там боролись. В эмиграции жизни не было. Они застыла, остановилась, ушла в прошлое. В эмиграции были только тени прошлого. Акантов закрывал радио. Ему слышался твердый и печальный голос Лизы, как поведала та ему о разрушенном храме Веры, Царя и Отечества…

Он вспоминал и так часто повторявшиеся Лизой слова: «entweder-oder»… Или-или?.. Или надо идти туда и жить с ними, там борясь, страдая и сгорая за Россию, или нужно найти силы и прогнать их оттуда какою угодно ценой, и сесть на их место, но не оставаться здесь, ничего не делая, и только занимаясь поминками… И сколько еще лет ждать так, ничего не делая?!

Он снова поворачивал колесико аппарата, и слушал биение той жизни, откуда его так безжалостно выбросили.

– Товарищи, внимание!.. Вечерний выпуск московских известий окончен. Через две минуты слушайте передачу с Красной площади в Москве…

Как год тому назад, в Берлине, в груди поднималась волна, стесняла дыхание, выбивала на глаза слезу.

Москва… Это там, в Москве, несутся с легким рокотом автомобили, шумят шинами… Это в Москве раздаются гудки, и это там в теплой летней ночи бьют часы. У них, там, полночь…

Ревет и гудит «Интернационал»…

Опустив низко на грудь голову, Акантов слушал, как на иностранном языке, то на немецком, то на английском, то на французском, шла пропаганда. Он ничего не понимал, но сознавал, что там, в Москве, где когда-то жил народ-богоносец, исказили правду, свито громадное змеиное гнездо лжи, и эта ложь захватывает весь мир, отравляет его смертельным ядом разрушения. Акантов чувствовал, как после каждого такого сеанса ослаблялась его воля, как отчаяние входило в его душу и растворяло ее…

Акантов закрывал аппарат. Погасала пестрая линеечка. В комнате был мрак. Акантов ощупью пробирался к своей походной койке и ложился. Но спать не мог.

Бессонница мучила его.

В эти дни болезненных переживаний и сомнений Галганов неожиданно пришел к Акантову.

Он глубоко уселся в старое Лизино кресло, поставил палку с золотым набалдашником между ног и положил на нее морщинистые белые руки.

– Спасибо, что навестили меня, – начал он сытым, барским, не беженским, суетливым голосом…

Этот голос, покойная самоуверенность, осанка в кресле, полные руки на золотом, тяжелом, резном старинном набалдашнике, большие, круглые очки в черной оправе, гладко бритое лицо, отличный, новый, не смятый костюм, смущали Акантова и поднимали в сердце досадное волнение.

– Помилуйте, Владимир Петрович. Мне так хотелось лично, поблагодарить вас за ваши хлопоты. И мне было досадно, что я не застал нас дома…

– Меня, Егор Иванович, трудно дома-то застать… Как говорится: волка ноги кормят… Я все в разъездах…

– И встретил бы вас, так не узнал бы, – сказал Акантов.

– Что? Так постарел?..

– О, нет!.. Что вы!.. Совсем даже напротив… Но… очки. Они всегда так меняют человека, – торопился возразить Акантов, и думал про себя: «Как я, однако, низко пал… Как принизила меня эта рабочая жизнь и тяжелая борьба за существование…». – И штатское платье так меняет человека… Я вас в золотом шитом кафтане помню губернаторском…

– Камер-юнкерском, – поправил Галганов. А я вас сразу признал. Отлично вас помню. И супругу вашу, Ольгу Петровну, помню. Какое большое меховое дело было у родителей вашей супруги в нашем городе… Культурная семья была… Знаете, такие образованные и просвещенные женщины только и бывали, что в России… Помню, как и дочка у вас родилась перед самой войной. Я даже… хэ-хэ!.. думал позовете меня в крестные отцы… Честь мне окажете, покумитесь… Хэ-хэ-с!..

Ежился под взглядом черных глаз Галганова Акантов, чувствовал себя маленьким армейским батальонным командиром перед всемогущим губернатором.

– Помню и наши торжества, за год до войны, как вы тогда, на юбилейном параде, стрелками своими заворачивали! Восторг!.. Да и солдаты тогда были!.. Прелесть!.. Герои!.. Была Россия!..

Тяжело вздыхая, как эхо повторил Акантов: