Иван Ольбрахт - Никола Шугай

«Которого уже человека вскрываю я в этой проклятой деревне», — подумал он и ощутил нелегкое угрызение совести. В памяти встала темная изба с глиняным полом и средневековым ткацким станком. Потом вспомнились поездки по талому снегу, горячечные глаза Шугая и его великолепная грудная клетка… Зворец, что ли, называлось это селенье? Почему он, доктор, не привел тогда за собой жандармов? Из романтического благородства? Кой чорт благородство, ведь Никола грозил ему смертью. Трусость. Нелепая, бессмысленная трусость. Заразился общим дурацким психозом, превратившим в жупел имя Шугая. Благороден не он, а Шугай, который сохранил втайне его визиты и заставил молчать всех других свидетелей. Но что, если… — врача опять охватывает гнетущее опасение, уже не раз вызывавшее глубокие морщины на лбу, — что, если благородство Шугая кончится на суде, где он не пожелает принять на себя все эти злодеяния, совершенные в его отсутствие? Тогда Шугай, конечно, захочет доказать свое алиби его, докторскими, показаниями… Фу! Лучше бы встретить его здесь, на анатомическом столе.

Доктор осмотрел рану, исследовал ее зондом.

— Эти разбойники недурно сложены, а? — сказал судебный адъюнкт.

— Да, — сухо отозвался доктор и подумал, что бедняга Свозил был сложен еще лучше.

— Вы знаете, доктор, что слово «гуцул» по-румынски значит разбойник?

— Здесь так не говорят. Здесь говорят разбойник и еще «бойка».

— Да, да. Бойка — это, наверно, от слова «бой», а? Слушайте, а сколько тут этих Дербаков?

— Не знаю. Наверное, каждый пятый человек.

Доктор продолжал свое дело. Он вскрыл брюшную полость убитого.

— Экая мешанина в животе, — сказал он. — Кровь и кал вперемешку. — Потом осмотрел рану изнутри. В ней были полотняные волокна рубашки убитого. Стало быть, выстрел издалека. Прободение кишечника. Внутреннее кровоизлияние в брюшной полости…

Капитан наблюдал за вскрытием. В Галиции и в Сибири он видывал горы трупов, но ему было неприятно глядеть на эту возню во внутренностях мертвеца. Может быть, потому, что зеленый садик в желтых цветах и голый мертвец вызывали в нем смутные воспоминания детских страхов. А потом — ведь все это имело к нему прямое отношение, он чувствовал себя виновником смерти Дербачка.

— Ничего у тебя не выйдет, скорее спятишь здесь, — сказал ему предшественник, передавая командование отрядом. Взгляд на говорившего довольно убедительно подтверждал эти слова: после года службы в Колочаве он был отличным кандидатом в санаторий для психостеников.

— Пуля в теле? — спросил следователь у врача.

— Нет, — ответил доктор, разгребая кишки трупа, — вышла из спины, недалеко от первого бедерного позвонка. Убийство, как и в случае со Свозилом, совершено из оружия военного образца, видимо австрийской пехотной винтовки… А! Ну конечно! И нисходящая аорта задета. Потому столько крови. Убитый скончался почти моментально.

«Ну ясно! — скептически размышляет молодой жандармский капитан. — Шугай целился непременно в нисходящую аорту, его главной заботой было должным образом угодить в нее. Эх, к чему это вскрытие!»

И капитан почувствовал глухую неприязнь к доктору. Дело ясное: все эти ученые рассуждения означают одно короткое слово — смерть. Ясно и все остальное: кто-то из пособников Шугая сообщил ему об угрозах Дербачка на сходке. И ничего нового доктор не найдет в потрохах убитого. Даже пулю.

Капитана вдруг стала тяготить ответственность. Не безумием ли было арестовывать Эржику, единственного человека, на которого может попасться Шугай, и вызволять из тюрьмы, — да с каким трудом! — всю эту шайку негодяев, которые сейчас шляются по деревне, торчат в корчмах, треплют языками, якшаются с Шугаем и готовят вместе с ним новые злодейства? Ловить его они не собираются, это ясно.

А что за ужасный народ эти колочавцы! Запугивай их, терзай, уговаривай, как детей, будь с ними ангелом — все равно не выжмешь ничего. Хоть на куски их разрежь, будут верить, что у Николы есть заколдованная веточка и что старая Дербачиха — колдунья. Как же! Наколдовала она своему сыну!

Доктор закончил вскрытие и мыл руки в жестяном тазу.

— Приготовьте бумагу, господин Ширек, будем писать протокол, — сказал он секретарю.

В этот момент над забором, над желтыми цветами, появилось бледное лицо, поднялся чей-то сжатый кулак.

Господа во дворе обмерли. Секунду они переживали то, что чувствует монарх, когда в пяти шагах от его кареты поднимается рука с бомбой.