Георгий Егоров - Солона ты, земля!

— Греховодница ты, голубушка. — Отец Евгений повернулся к девице, наставительно подняв палец. — Забываешь, что в писании сказано: «Тако да погибнут грешницы от лица божия, а праведницы да возвеселятся».

— Вот мы и веселимся, батюшка. Хоть я и не праведница, но почему же не повеселиться. Вы ведь тоже веселитесь.

— Грешник и я. Но я ближе тебя, голубушка, к Господу Богу, я больше молюсь, и он, всемилостивый, простит мне мои грехи.

Маргарита Марковна, прикрыв ресницами озорной блеск в глазах, будто ненароком на секунду прижавшись пухлой грудью к плечу отца Евгения, капризно шепнула:

— Я домой хочу, батюшка. Может быть, вы меня проводите?

Отец Евгений ухмыльнулся понимающе.

— Поздновато теперь.

— Вы что, тоже боитесь ночью ходить?

— Нет, голубушка, я ничего не боюсь. А поздновато в таком смысле: лет на двадцать бы пораньше — я бы тебя проводил. Ох и проводил бы!..

Оба захохотали. Потом отец Евгений стукнул беззастенчивую девицу согнутым пальцем в лоб.

— Ох и блудня же ты, голубушка…

Гром над Мосихой грянул неожиданно. Он приглушенно прокатился из Заречья по всему селу…

Матвей Субачев и Андрей Полушин, ушедшие к Тищенко после казни дяди Кузьмы, неожиданно появились в селе на третий день пасхи. Ночью они вваливались в компании гулявших крестьян, христосовались, шутили. На вопросы любопытных — почему-де их не видно в селе — отвечали:

— В городе нанялись. А домой приехали на праздник.

Им подносили по стакашку. Они пили, плясали вместе со всеми. А потом Матвей подсаживался к кому-нибудь, спрашивал:

— Дядя Никифор, а где у тебя Митрий?

— Где? Гуляет.

— А в армию не собирается?

— Нет. А что?.. Ты не каркай, а то накаркаешь беду.

— Чего ее накаркивать, ежели она уже подошла. В четверг мобилизация… Два года берут.

Крестьянин хлопал глазами, стараясь вникнуть в смысл услышанного, и думал, верить или не верить. А Матвей шептал:

— Отправляй куда-нибудь Митьку подальше из дому.

Андрей то же самое говорил в другом углу хаты.

После этого они исчезали из компании так же незаметно и шли дальше.

А здесь прекращалось веселье, замолкали песни. Все грудились к столу и обсуждали известия. Кое-кто с сомнением возражал:

— Спьяну, поди, сболтнул, а мы тут чешем затылки.

— Да не пьяный он — я ж с ним разговаривал. Прикидывался.

— Стало быть, специально пришел упредить.

— Парень-то не из брехливых.

— А откуда Матюха-то знает про мобилизацию?

— Они, молодые, ноне все знают.

По пути, где проходили Субачев с Андреем, одна за другой разваливались компании. Крестьяне спешили по домам. Даже те, кто сомневался в правдивости Матвеевых слов, думали: «Лучше отправить куда-нибудь Ванюшку, а то, чем черт не шутит, вдруг парень правду сказал…» И забегали по селу бабы, разыскивая и волоча домой пьяных сыновей…

Матвей с Полушиным возвращались из Заречья уже за полночь. Во многих избах побывали они, и почти в каждой подносили им самогон. И вот они еле брели. Матвей, с усилием поднимая тяжелые веки, бубнил другу:

— Ну, Андрюха, наагитировались мы с тобой. Аркадий бы сейчас увидел своих подпольщиков…

— Тс-с-с…

А по селу уже слышался колесный стук — завтрашние новобранцы покидали село. Многие из них бесчувственно, мешком лежали в телегах, а их отцы, воровато оглядываясь, настегивали лошадей, торопясь скорее свернуть куда-нибудь в проулок, а оттуда на дорогу в степь.

В четверг утром прибыл начальник уездной контрразведки поручик Зырянов с полувзводом солдат.

Минуя волость и сельскую управу, он пустил гнедого рысака, запряженного в дрожки, прямо к дому своего старого друга Виктора Михайловича Ширпака. Едва гнедой заскочил в ограду, как на крыльцо выбежал хозяин. Встряхивая бронзовой шапкой густых волос он дробно простучал вниз по ступенькам.

— Федор Степанович, дорогой, заждался я тебя.

Зырянов сбросил косматую бурку, соскочил на землю.

— Ну, здорово, Виктор. С праздником тебя Христовым.

— Тебя тоже, Федор Степанович. Проходи в квартиру. Коня приберут, я скажу работнику.

А через час гость, умывшийся и переодевшийся с дороги, сидел в кабинете Виктора Михайловича и пил кофе. Комната была небольшая. Здесь стояло два стола: один, круглый — посредине, второй, конторский, на коротких точеных ножках, с тумбами — в простенке, два мягких кресла, диван, большая этажерка с рядами золоченых корешков книг. На рабочем столе лежала стопка тетрадей.