Анатоль Франс: Фарината дельи Уберти, или Гражданская война

Брат Амброджио.

Увы, мессер Фарината, ваша беспощадная любовь вооружила против города злобу и хитрость и стоила жизни десяти тысяч флорентийцев.

Фарината.

Да. Моя любовь к моему городу была именно так сильна, как вы говорите, брат Амброджио! И поступки, которые она мне внушила, достойны того, чтобы их поставить в пример нашим сынам и сынам сынов наших. Дабы память о них не затерялась, я бы и сам велел их записать, будь у меня голова, способная к писаниям. Когда я был молод, мне в голову приходили такие любовные песни, которые дам приводили в восторг, а писцы записывали их в свои книжки. А кроме того, я всегда презирал письменность наравне с ремеслами, и о том, чтобы писать, заботился не больше, чем о том, чтобы прясть шерсть. И пусть всякий по моему примеру действует согласно своему общественному положению. Но вы, брат Амброджио, вы очень ученый письменник, вам и следует составить рассказ о великих замыслах, мною осуществленных. Это принесет вам честь, если, конечно, вы поведете рассказ не по-монашески, а по-дворянски, потому что это дело дворянина и рыцаря. Это сочинение показало бы, что я сделал многое. И во всем, что я сделал, я ни о чем не жалею.

Я был изгнан, гвельфы изрубили троих моих родственников. Сиенна меня приютила. Враги мои так озлобились на нее за это, что подстрекали флорентийский народ взяться за оружие и идти войной на город, оказавший гостеприимство. Для Сиенны, для изгнанников я стал просить помощи у короля Сицилии.

Брат Амброджио.

Это совершенно верно: вы стали союзником Манфреда, друга Люкерийского султана, астролога, отступника, отлученного от церкви.

Фарината.

Мы тогда, как воду, пили папское отлучение. Не знаю, научился ли Манфред читать судьбы по звездам, но что он очень дорожил своей сарацинской кавалерией, так это правда. Он был столь же осторожен, как и отважен. Мудрый государь, скупой в отношении крови своих солдат и золота в своих сундуках, он ответил сиеннцам, что пошлет им подмогу. Он давал великие обещания, чтобы внушить такую же благодарность. На деле же он сдерживал его в самых малых размерах из хитрости и из боязни себя ослабить. Он послал свое знамя да сотню немецких всадников. Сиеннцы, разочаровавшись и озлясь, поговаривали уже отвергнуть эту помощь, вызывавшую насмешки. Я сумел внушить им правильное понимание обстоятельств и научил их искусству «продевать простыню в кольцо». В один прекрасный день, накормив немцев мясом и напоив их вином до отвала, я заставил их выйти так непредусмотрительно и так некстати, что они попали в засаду и были все перебиты гвельфами из Флоренции, которые овладели белым манфредовским знаменем и волокли его по грязи, привязав к ослиному хвосту. Я сейчас же дал знать сицилийцу о нанесенном ему оскорблении. Он воспринял его так, как я это предвидел, и в отместку послал восемьсот конников при немалом числе пехотинцев, под начальством графа Джордано, которого сравнивали с троянским Гектором. Тем временем Сиенна с союзниками собирала свое ополчение. Вскоре силы наши достигли тридцати тысяч обученных военному делу людей. Это было меньше того, чем располагали флорентийские гвельфы. Но в их рядах было не мало лже-гвельфов, которые только и ждали того часа, когда им можно будет объявить себя гибеллинами, между тем среди наших гибеллинов не было гвельфов. Таким образом, имея на своей стороне не все благоприятные условия (всех невозможно иметь никогда), но много и хороших и нежданных, какие другой раз могут не встретиться, я с нетерпением готовился дать сражение, которое при удаче уничтожило бы моих врагов, а при неудаче повредило бы только моим союзникам. Я алкал и жаждал этого сражения. Чтобы вовлечь в него флорентийское войско, я воспользовался лучшим из средств, какое я мог изобрести. Я послал во Флоренцию двух братьев-миноритов, поручив им тайно уведомить совет, что, обуреваемый пламенным раскаянием и желая великою услугою добиться прощания от своих сограждан, я готов сдать им за десять тысяч флоринов одни из сиеннских городских ворот, но что для успеха этого предприятия необходимо флорентийской армии, в возможно большем составе, продвинуться до берегов Арбии под предлогом оказания помощи гвельфам из Монтальчино. Как только оба мои монаха уехали, уста мои выплюнули прощение, которое я испрашивал, и я стал ждать в страшной тревоге. Я боялся, как бы часть совета из знати не сообразила всего безумия отправки войска на Арбию. Но я надеялся, что эта затея поправится плебеям своею неслыханностью, и что они станут ее отстаивать тем усерднее, чем более против нее восстанут люди знатные, которым они не доверяли. И в самом деле, дворянство почуяло западню, но ремесленники попались на мою удочку. А в совете их было большинство. По их приказанию флорентийское войска двинулось в поход и выполнило порядок действий, который я начертал на его погибель. Как прекрасен был восход того дня, когда, выехав с маленьким отрядом изгнанников среди немцев и сиеннцев, я увидел, что солнце, раздирая белую утреннюю пелену, осветило целый лес гвельфских копий, покрывавших склоны Малены! Я выманил своих врагов к себе под кулак. Еще немножко ловкости, и я не сомневался, что истреблю их. Следуя моему совету, граф Джордано трижды провел перед ними пехоту сиеннской общины, сменяя их куртки после первого и второго прохода, чтобы они казались в три раза многочисленней, чем было на самом деле, и он их показал гвельфам сперва красными, в предвещание крови, потом зелеными, в предвещение смерти, и в заключение черными с белым, в предвестие плена. Истинные предвещания! О, радость, когда, налетая на флорентийскую конницу, я увидел, что она подалась и закружилась, подобно стае ворон, и когда я увидел, как подкупленный мною человек, имени которого я не произнесу из страха осквернить свой рот, ударом меча срубил знамя, которое вышел защищать, и вся конница, тщетно отыскивая синий и белый цвета для сбора вокруг них, растерялась, побежала и всадники стали давить друг друга, а в это время мы, пустившись им вдогонку, резали их, как кабанов на базаре. Еще ремесленники общины держались; пришлось их всех перебить вокруг залитой кровью колесницы. Наконец вокруг себя мы видели только мертвецов, да трусов, которые ваяли друг другу руки, чтобы поуниженней вымаливать у нас жизнь, ползая на коленях. А я в это время, радуясь своей работе, стоял в стороне.